Не надо мне отпущенья, хоть даром его ты даришь: чего не вкушал с рожденья, под старость не переваришь! »

И он, с оглядкой на моду, подкручивает усищи, заходит с туза и с ходу к себе подгребает тыщи.

Он рад картежной победе, как на свободе ликуя, и слышат гости, соседи и прочие речь такую:

«Уж коли попался в сети, другого нет поворота.

Должна меня на рассвете обнять госпожа гаррота.

Вступлю с ней в брак поневоле. Такие, как я, ей милы: обнимет крепко до боли, полюбит — аж до могилы!

Ввиду такого событья, прощаясь с земной юдолью, спешу, друзья, изъявить я свою последнюю волю».

И молвит, взором пытливым окинув бродяжье братство: «Я кое с кем неучтивым прошу за меня сквитаться!

И главное (между нами), чтоб было впредь неповадно, разделайтесь с болтунами». Кивнули ребята: «Ладно».

«Предателя ждет расплата. Пожертвуйте, Бога ради, ему хоть вершок булата, а лучше — не меньше пяди!

Болтливость — та же зараза. Железо в подобной драме приучит с первого раза держать язык за зубами.

Поскольку собрался кворум, прошу перед честным клиром разделаться с тем, которым опознан я, — с ювелиром.

Невежлива здесь охрана — не может служить примером. Пускай сержанта-мужлана обучат тонким манерам.

Надеюсь, ваша опека не даст грубияну спуску. Да, кстати, — судья Фонсека! Ну, этого — на закуску

Воздайте всем по заслугам, со всех взыщите по списку. Прощаясь с каждым, как с другом, вверяю вам Марикиску.

Хотя она не девица и не сродни недотрогам, а все-таки не годится ей близко знаться с острогом.

Да минет ее невзгода, и в бедах выйдет отсрочка! Засим, такого-то года, числа, имярек — и точка».

Гансуа был прост и краток, и речи недолго длились.

Иных пробрало до пяток, а многие прослезились, насупились и в печали сжимали молча стилеты, и клятвенно обещали исполнить его заветы.

Песнь третья

Одной ногою в могиле, а держится образцово Поди-ка в целой Севилье сыщи второго такого!

Не сыщешь и в целом свете, засмотришься поневоле — Гансуа в новом жилете, в лиловом длинном камзоле.

И пояс ему не тяжек — сутаж, а по краю блестки, и чернь серебряных пряжек видна на башмачном лоске.

Но с первым лучом рассвета он с пышностью распростится: заменит бархат жилета убогая власяница.

Теперь рассветает рано. «На выход! » — законы жестки: ведь казнь — не род балагана, ее помост — не подмостки.

Уже замок отомкнули, и город полон вестями. Гансуа едет на муле со связанными кистями.

Горит на груди распятье. Шумит людская лавина. Он всех вокруг без изъятья кивком приветствует чинно.

Так на Страстную неделю идут на праздник в округе. В лице ни следа похмелья, не говоря об испуге.

Какая стать — молодчина! Храбрец — отвага в избытке! На что уж злая кончина, а, право, берут завидки!

Идут к эшафоту с пеньем. Иным не в пример беднягам по шатким его ступеням восходит он твердым шагом.

И не теряя рассудка, вещает так принародно:

«Конечно же, смерть не шутка, но раз королю угодно!..

Почту за честь, умирая, исполнить его веленье». В толпе от края до края несется гул одобрения.

Внизу, к эшафоту близко, где всё — бандит на бандите, прекрасная Марикиска следит за ходом событий.

Слепцов бродячей артели она наняла для Нико, чтоб в голос его отпели, отчетливо, но без крика.

Негоже христианину пропасть, как ветошь на рынке. Гансуа прочел картинно всё «Верую» без запинки.

Палач подошел поближе — притих в ожиданье город — «Прости, — он твердил, — прости же!» — вращая железный ворот.

Гансуа умер достойно, без судорог и без шуму — как будто сидел спокойно и думал крепкую думу.