пр.; ребята разбирались во всем этом заново, отталкиваясь от некоторого, скажем так, начала, которое не могло их привести никуда, кроме как в чудовищные дебри лженауки.

Уровень разговоров о кино за пределами той компании, где происходило самое интересное в русскоязычном секторе Интернета, до сегодняшнего дня настолько низок, что людям приходится продираться через ужасную кучу заслонов и лжеистин, давным-давно уже расчищенных группой людей, чьи никнеймы канули в безвестность.

Часть двенадцатая

Победоносец

Москва такой город, потому что здесь либо змей, либо Георгий Победоносец, и так как Георгий появляется раз в 25 лет, сами понимаете, что остается людям, если только мы не отказываемся от идеи множественности и не приходим к идее, что Москва должна победить змея, превратившись, коллективно, в Георгия Победоносца.

Москва содержит глубоко скрытый моральный императив, который она не показывает как проверку для того, кто выдержит все испытания; она не так проста и просеивает ложных победителей: любой смог бы давно уже сказать — творите добро, ведите себя порядочно — если бы это было так просто; Москва не верит слезам и шарлатанам среди спасителей, и потому заполняется шарлатанами, чтобы главный победитель ее очистил. Люди в душе все понимают — что происходящее неправильно и затянулось — но продолжают это делать именно затем, что ждут спасителя. При этом надо понимать, что от этого спасителя она получит, и если сказать, что Москва хочет получить ***ды, это устойчивое выражение будет еще уместным и по причине ее пола.

Уровень дискуссий о кино в Интернете настолько низок, что людям приходится продираться через препоны и лжеистины, давно расчищенные другими людьями. Никто, по всей видимости, не встречал людей, перед которыми было бы стыдно за такое поведение.

Те, кто искренне полагает, что в России можно построить киноиндустрию с центром в Москве, не знают ни историю, ни онтологию этого города. На самом деле вопрос о переносе киноиндустрии elsewhere упирается не столько в нежелание Москвы терять деньги или признавать, что вся традиция предыдущих лет failed on epic level for decades, а подсознательным желанием самоуничтожения, вызванным чувством вины и презрения к себе. Это сочетание характерно для Москвы в той степени, который можно спроецировать в целом на Россию, but not quite, not quite.

Увидел на стене дома в центре города такую квадратную штуковину вроде криптограммы, которая, если ее сфотографировать на телефон, работает как гипер-ссылка и выдает какую-то информацию. Стоял минуты две как завороженный.

То, что Москва не православный город, понятно из того, что соборность не является характерной ее чертой. В то же время Москва не похожа на культуры, отторгающие соборность, вроде Англии или даже Америки, в том, как английский язык очевидным образом ей не знаком. Поэтому больше всего Москва напоминает Францию — причем, Францию в том низшем пункте, где от французского языка не остается ничего английского, и он тогда становится языком анархизма и терроризма. В Москве востребованы инфантильные отцеубийцы и бредятина, и ничего ни от лучших проявлений морали буржуазного класса, ни от соборности духа. Это город, не делающий чести ни мусульманскому миру, ни европейскому, в том, как его наиболее ярким проявлением является форма фундаментализма, бросающая тень на Ислам так же, как на западную культуру.

Почему в этом случае Москва была столицей России до сих пор? Ответ: она должна была принести антиязык. Москва — это федеральный телевизионный центр.

Само понятие свободы в начале 10-х перевернулось в принципе той стороной, которая прямо противоположна свободе в понимании французского идеализма, ясно, что многим хранителям шестидесятнических идеалов, это все пришлось не по душе. Смотреть на то, как истина возвращается в свои права, для этих людей было так же невыносимо, как для людей первой половины ХХ века было невыносимо смотреть на то, как истина затуманивалась в 60-е.

Никому не понравится, если кто-то придет и скажет: извините, ваша культура неправильная, особенно когда в течение довольно долгого времени эта культура была убеждена, что только она и может принести в мир те ценности, которые, как она была убеждена, являются единственно правильными.

Я являюсь одним из главных специалистов по женским заслонам в стране, если не в мире, потому что только я провел в среде, где это сплошь и рядом, анализируя их, столько времени, и только в России укоренилась та среда, где такое можно встретить сплошь и рядом.

Другими словами, Москва не понимает, что человек ищет не способа возвыситься над всеми, а тех, перед кем он мог бы преклонить колени; она вообще не понимает humility, как будто такого слова нет в ее лексиконе. И вот здесь я понял, что в таком случае Москву надо этому слову научить. Причем, учитывая, что его в Москве никогда не было on capital level, эта humility должна with the capital H.

Наблюдаю за людьми с тех пор, как пошел в семь лет в 3-й класс: ничего не меняется; как малые дети. В 10–11 классе я еще удивлялся, что на мои попытки вести себя тише воды, помогать другим ученикам делать уроки, за спиной все равно будут говорить, что я выставляю себя лучше других, хотя я вроде бы сделал все, чтобы помочь им избавиться от дурных мыслей, что я мог бы в них вызвать, из чувства, что это я виноват, а не они, разве что не перестал учиться на пятерки. Потом я понял, что здесь есть прямая причинно-следственная связь, и когда делаешь что-либо, что возвышает тебя над людьми, как себя ни принижай… оп, а вот и самая главная ошибка, потому что именно увеличение humility в итоге вовсе отнимает у другого человека самый простой способ почувствовать себя хорошим человеком («он ведет себя высокомерно»), заставляя прибегать к более сложным построениям ума. Поэтому молчу и не распространяюсь о своей книге. Невозможно сделать ничего, что не привело бы к разочарованию в себе или в другом человеке: ни позволить себе гордыню, ни позволить другому человеку некрасиво отреагировать на humility. После инцидента со ВГИКом старался больше не дарить книгу никому до того, как в этом году сделал это два раза, во второй — на днях, и обалдел, когда женщина из этого нового института, пригласившая меня к ним преподавать (я приехал на встречу, но отказался, сказав, что слишком занят), глядя на то, с каким смущением мне дается красивый жест — вручение ей 700-страничной книги