— Ты рехнулся? — спросила я, протягивая руки между нами, чтобы оттолкнуть его, но это было ошибкой. Очень большой ошибкой. Потому что его рука скользнула вверх по моей спине, затем стала крепче и зажала мои руки и плечи между нами.

— Я облажался, — прошептал он.

Я перестала пытаться высвободить свои руки между нашими зажатыми телами, уставившись на него.

— Да, ты облажался по-крупному.

— Я знаю это. — Все еще шептал он.

— Не мог бы ты отойти? — Опять спросила я.

— Нет. Мы разговариваем.

— Майк...

Его губы коснулись моих, и я замерла.

— Мы... разговариваем, — пробормотал он мне в губы, и я замерла. Совершенно неподвижно. Кроме моего бешено колотившегося сердца.

Боже, это было горячо. Он был мудаком худшего сорта, и все равно его губы были невероятно сексуальными.

— Так говори, — язвительно заявила я, пытаясь сдержать свой гнев и в то же время скрыть свою реакцию на его сексуальность.

Он приподнял голову на полдюйма, что было недостаточно далеко для дальнего выстрела, но, по крайней мере, это было что-то, и, к сожалению, я находилась не в том положении, чтобы придираться.

— Мой образ мыслей испорчен разными ситуациями, — начал он.

— Думаю, я это поняла, — саркастически заметила я.

— Я знаю, что ты это поняла, милая, и мне жаль. Мне жаль, что я устроил тебе разное дерьмо. Жаль, что я вообще это сделал, но мне невероятно чертовски жаль, что я сделал после смерти Дэррина, когда ты была так уязвима.

— Я не была так уязвима.

— Я рад это слышать сейчас, но «прежде чем я отдам тебе свое сердце, потому что у меня был один день с тобой, я была готова завернуть его в аккуратный бант и передать прямо тебе», — заявил он, и я моргнула.

Майк повторил мои слова. Я именно так и сказала. На самом деле, повторил дословно.

И он помнил каждое слово.

Я почувствовала, как кожу начинает покалывать.

Майк продолжал:

— Я был так горяч, чтобы защитить себя от того, что ты играешь в игры с моим сердцем, поэтому играл с твоим.

Сдерживая свой гнев, я едко поделилась:

— Это я тоже поняла.

— Я знаю, что ты все поняла, — прошептал он, и я пожалела, что он продолжал так шептать, потому что это было мило, звучало приятно, звучало так, будто он имел в виду каждое свое слово, словно они шли прямо у него из глубины души, и это мешало мне думать. А еще мне хотелось, чтобы он перестал меня обнимать. И еще мне хотелось оторваться от его пристального взгляда.

— Хорошо, итак, мы разговариваем. Можем мы продолжить говорить, но ты не будешь прикасаться ко мне? — Спросила я, как бы сдаваясь.

— Нет, — отрицательно произнес он, и я пристально посмотрела на него.

— Майк, серьезно, это не круто.

— Не круто было то, что я был ослом, обращался с тобой как с дерьмом, позволил тебе уйти от меня вместо того, чтобы сделать все возможное, чтобы удержать тебя со мной и заставить тебя понять. Этого больше не повторится.

— Я уже знаю ответ на этот вопрос, очевидно, ты загорелся желанием исправить ошибки, и тебе на самом деле насрать, чего хочу я. Разве имеет значение, что я предпочла бы, чтобы ты не находился в моем пространстве, пока мы болтаем?

— Ты злишься на меня, — заявил он.

— Э-э, неправильный ответ, — огрызнулась я. — Я более чем злюсь на тебя.

— Хорошо, значит, ты больше, чем злишься на кого-то еще, кто что-то для тебя значит, тебя можно заставить делать глупости. Я тоже не собираюсь рисковать. Так что ты права. Мне насрать, что ты хочешь высвободиться из моих рук, не имеет значения, что ты хочешь пространства, потому что ты его не получишь.

Я почувствовала, как мои брови приподнялись, спросив:

— Ты это серьезно?

— Чрезвычайно точно, — немедленно ответил он, безошибочно заявив, что он действительно убийственно серьезен.

Я зажала рот ладонью.

Майк посмотрел на мою руку, и не хотела, чтобы он кое-что делал с моим ртом, затем снова посмотрел мне в глаза.

— Достаточно сказать, что мой брак не был удачным, — заявил он.

— Э-э... Думаю, я это тоже поняла, — ответила я.

— У меня есть кровать за шесть тысяч долларов.

Я моргнула по целому ряду причин. Во-первых, в нынешних обстоятельствах было странно упоминать о кровати. Во-вторых, я даже не знала, что существуют кровати за такую цену. В-третьих, Майк хорошо одевался, у него была приличная машина, и, судя по тому, что я заметила у него был довольно хороший дом, но он все еще был полицейским.

— Это примерно десять процентов моей годовой зарплаты, если я не буду работать сверхурочно, — продолжил Майк.

Для кровати, как правило, слишком много. Слишком много для человека, который жил на зарплату. И слишком, слишком много для человека, живущего на полицейскую зарплату и у которого было двое детей.

— Моя бывшая жена купила эту кровать, не обсудив со мной. Она не подлежит возврату. Политика магазина, они были обязаны ей сообщить об этом при покупке, чтобы она знала, когда покупала эту кровать. Она знала, что мы не сможем вернуть ее назад. Я пять месяцев работал сверхурочно, чтобы выплатить за эту чертовую кровать, мои ребята в участке знали, что эта кровать стала дерьмом всей моей жизни, поэтому все время подкидывали мне свои сверхурочные часы.

Он замолчал, я тоже молчала. Я не могла произнести ни слова. Это было потрясающе. Пять месяцев сверхурочной работы — это долгий срок, а шесть тысяч долларов — это большие деньги, которые нужно покрыть.

Должно быть, он надрывал задницу.

Поскольку я молчала, Майк продолжил.

— Когда мы развелись, у нее было двести двадцать восемь пар обуви. Пятьдесят из них стоят больше семисот долларов.

Это на тридцать пять тысяч долларов.

Тридцать пять тысяч долларов.

Я уставилась на него, потеряв дар речи, совершенно неспособная осознать этот факт.

Он продолжил:

— Поскольку их уже носили, то вернуть было нельзя. К тому времени, когда я узнал о таком количестве обуви, она была уже ношенная.

— О Боже мой, — прошептала я.

— Да, хотя это и близко не шло к тому, чтобы я смог покрыть финансами все это