Приехал Малевич, впрочем, не только чтобы показать на выставке своё творчество, а и чтобы издать книгу и познакомиться с местной творческой интеллигенцией. С книгой — получилось. Издавал Малевича Ласло Мохоли-Надь — венгерский живописец, график, типограф и фотограф, художник театра и кино. В те времена он жил в Берлине, потом (в 1934-м) эмигрировал, с 1937 года жил в США. Издавать было непросто: институт не разрешил использовать бесплатно клише для иллюстраций, затребовал денег, и не маленьких, так что в итоге Малевичу уже в Москве пришлось фотографировать и отправлять все работы издателю. За книгу, в которой содержались введение в теорию прибавочных элементов в живописи и фрагмент книги «Супрематизм: Мир как беспредметность, или Вечный покой», он получил тысячу марок.

Познакомиться тоже получилось. По немецким архитекторам и художникам его возил Тадеуш Пайпер (польский поэт и теоретик авангарда). Сначала он притащил Малевича к немецкому архитектору Людвигу Мис ван дер Роэ; Малевич доказывал собравшимся, что архитектура, как и вообще прикладное искусство, развивается исходя из чисто эстетических факторов, без участия исторических или социальных. Такого мнения никто не ожидал от гражданина Советской России. Мис ван дер Роэ и Пайпер с Малевичем не соглашались, но вопросы повисали в воздухе — беседа служила не столько спору, сколько знакомству и «называнию» противоречий. На большее не было времени, да и языка Малевич не знал, что не способствовало живости обмена репликами.

Через несколько дней они поехали в Дессау к профессору Вальтеру Гропиусу в его авангардистски меблированный дом (на Малевича интерьер произвёл большое впечатление). Собрались множество профессоров «Баухауза». Когда-то профессором «Баухауза» был Эль Лисицкий, который много рассказывал о Малевиче, в результате к нему в «Баухаузе» прониклись уважением. Тем не менее Малевич не говорит ни по-немецки, ни по-французски, так что Пайперу приходится переводить. Надеялся на Кандинского, что тот приедет и обрадуется Малевичу, а также снимет с Пайпера переводческое бремя, но Кандинский к Малевичу оказался поразительно холоден и вскоре ушёл. Гропиус и Малевич поспорили об архитектуре и архитектонике: Малевич отделял первое (функционал) от второго (чистого творчества). Архитектоника не должна учитывать потребностей будущих обитателей, поэтому — не важно расположение дверей; да и расположение окон — лишь постольку, поскольку свет влияет на пластику пространственных форм. Для Гропиуса функция здания и способ строительства связаны безусловно. Тем не менее Малевич не возражает, чтобы его архитектоны, хотя и созданные с чисто художественной целью, были использованы в качестве модели для строительства зданий. Он приводит смешной пример: «Однажды я, художественной забавы ради, располовинил чашку, жена ругалась, но потом я увидел, как она зачерпывает ею крупу и муку из мешка».

Побывали у берлинского литературоведа Езовера, там было шумно и накурено, читали стихи. Малевич, по-немецки не понимавший, по временам что-нибудь спрашивал у Пайпера, и тогда народ застывал, раскрывал рты и благоговейно ожидал ответа Малевича. Тот благоговение заметил. После декламации Германа Кесслера он решил высказаться. Передо мной, доложил он, мелькали во время чтения какие-то чёрные и синие полосы, висящие над кругом!.. О-о!.. Всем это ужасно понравилось: стихи прозвучали мрачные, о каком-то горном озере; и ведь, надо же, человек не знает языка — какова же его проницательность и гениальность! Кесслер прочёл другое стихотворение; обратились к Пайперу — что думаешь? Пайпер, не без внутренней усмешки, поинтересовался у «оракула» Малевича, что тот видел, когда слушал эти стихи. То же самое, ответил Малевич безмятежно. Пайпер расхохотался. Он догадывался об ответе. Стихотворение было противоположно предыдущему по настроению.

Ханса Рихтера, который помог ему продать «Утро в деревне», Малевич при встрече назвал Уландом; это романтическое имя досталось режиссёру из-за немецких телефонисток — такой был пароль у его телефонного номера. Хотя Малевич быстро понял комизм ситуации, он, подмигивая, продолжал называть Рихтера Уландом. Ханс Рихтер составил о Малевиче весьма верное впечатление: «Внешняя неуклюжесть и его (русский) способ выражаться были, скорее всего, чем-то вроде шубы, под которой очень целенаправленно действовали чрезвычайно живой дух и невероятная бодрость». Рихтер честно признался, что не понимает писаний Малевича. Тот ответил: «Важно не только чтобы всё было верно, но и чтобы всё верно звучало», — и показал ему сценарий супрематического фильма, который просил создать Суетина и других своих учеников. Рихтер и Малевич, пока последний был в Берлине, работали над этим фильмом вместе. В сценарии, например, было показано, как из чёрного квадрата путём перемещений формируется крест, а вращением — круг. Но что сталось с этим фильмом — Рихтер поразительным образом не запомнил. Ему довелось ещё раз увидеться с Малевичем: в 1933 году он снимал в Ленинграде фильм «Металл» о забастовке немецких металлургов. Впечатления от встречи были тяжёлые.

Но пока ещё не 1933-й, а 1927 год, и всё хорошо. «Два месяца лета, жарко, всё цветёт, вкусные бананы и ананасы, угри, апельсины за 5 марок. Изучайте язык немецкий вовсю или французский», — пишет Малевич своим в Москву.

В конце мая приходит письмо из Ленинграда с приказом немедленно, не дожидаясь окончания выставки, выехать в Ленинград. Александр фон Ризен: «27 мая Малевич явился к моему отцу и передал с обычно не свойственной ему торжественностью объёмистый, хорошо перевязанный пакет с просьбой сохранить это для него. Он надеялся на следующий год приехать снова. Если это ему не удастся и он в течение следующих 25 лет не даст ничего о себе знать, можно открыть пакет и с его содержимым поступить по усмотрению».

5 июня Малевич выехал в Ленинград. Он рад, что скоро увидится со своими, из Штеттина посылает жене карточку с пароходами и приписывает к ней, что пароходы — движутся, чтобы она себе получше всё это представила.

Борис Безобразов рассказывает легенду: Малевича взяли прямо на вокзале, арестовали и учинили ему допрос. На первый вопрос следователя Малевич якобы отвечал 36 часов, а на второй — 32 часа. Закатил им лекцию! Легенда, отмечает Безобразов, но «надо проверить — теперь ведь это возможно».

Картины, оставшиеся на выставке, довисели до её закрытия 30 сентября 1927 года, а затем были под надзором фон Ризена и Ханса Рихтера упакованы в ящик и помещены в экспедиционную фирму Густава Кнауэра. Малевич просил не посылать их в Ленинград — он намеревался вернуться и выставиться в Париже и Вене. Планам не суждено было сбыться.

В августе, в Ленинграде, тоскуя о Берлине, он пишет Александру фон Ризену, у которого жил в Берлине: «Больше горюю, что не могу начать работу из-за страшной дороговизны красок и проч. О где бы! где бы!!! достать зибен таузенд марок, чтобы очутиться в Берлине за работой. О, где то чудесное общество марочного содействия».