Эти глубокие и, если честно, циклами повторяющиеся в моей голове рассуждения не мешают мне отправиться на офисную кухню за кофе – с кружкой «Все врут», подаренной мне Мариной… Пока я наливаю себе любимую бурду, любимая женщина как раз идет мимо меня по коридору – отправляется на встречу.

Как обычно, при взгляде на нее у меня захватывает дух – а ведь я видел ее сегодня весь день, и она при мне утром надевала эту бежевую блузку, обнажающую одно плечо и придающую ее бледной коже золотистый оттенок, и эту обманчиво-строгую черную юбку, у которой на самом деле имеется разрез до середины бедра, и эти балетки, в которых ее тонкие щиколотки кажутся даже стройнее, чем на каблуках. Она при мне укладывала на косой пробор свои темные волосы, так чтобы они волной падали на одну щеку. При мне хмурилась, причесывая пальцем брови, – и потом кокетливо просила меня провести по ним губами: мол, только от этого они лежат гладко, как ей нравится… Это просто невозможно, чтобы женщина была так красива. Даже если она вампир. Вот ты какой, северный олень… Вот они, оказывается, какие, эти «женщины-вамп».

Марина задерживается в дверях, поправляя висящую через плечо замшевую сумку и обращаясь ко мне с преувеличенной сдержанностью: да, все в Москве уже знают, что у нас роман, но мы все равно стараемся не слишком это афишировать и на публике ведем себя корректно. Так что она просто улыбается мне и говорит тихо:

– Я постараюсь освободиться как можно быстрее. Но мне все равно придется подождать темноты.

Я понимаю, о чем она: если женщина планирует загрызть посреди улицы бродячую собаку, она, конечно, должна делать это в темноте. Или хотя бы в сумерках. А в Москве наступает лето, и стемнеет не раньше десяти вечера.

Я пожимаю плечами:

– Не переживай, пожалуйста. Я найду чем заняться.

Она смотрит мне прямо в глаза – взгляд у нее обеспокоенный:

– Будь осторожен, пожалуйста. Мне очень не хочется оставлять тебя одного.

– Марина, я не маленький. Со мной ничего не случится. Я посижу тут еще часок, а потом пойду домой – сначала к себе, Баюна покормлю. А потом к тебе. Иди поешь спокойно – я буду тебя ждать на террасе с кофе и сигареткой.

Уголки ее губ ползут вверх:

– Точно?

– Точно. – Я иду за ней к лестнице, провожая до лифта. – Хочешь – можешь мне позвонить после встречи, проверить, не съел ли меня Кракен.

Мы только вчера пересмотрели с ней ту серию «Пиратов Карибского моря», в которой капитана Джека Воробья пожрало морское чудовище.

Она качает головой и бросает через плечо, уже разворачиваясь к дверям лифта:

– Дурак ты, боцман, и шутки у тебя дурацкие.

– Виноват. Исправлюсь.

Двери закрываются – я вижу ее лицо лишь мельком. Она говорит:

– Я люблю тебя.

Все – лифт уехал.

«Я тоже люблю тебя», – произношу я ей вслед. Очень может быть, что она меня слышала. Она и не на такое способна.

Я, как и обещано, валандаюсь еще час в офисе, смотрю какие-то ролики на YouTube, пью кофе, курю и всячески тяну время. Наконец ни никотин, ни бурда в меня уже больше не лезут, и я иду домой по теплой вечерней Москве. Машин мало. Загораются фонари. Этот вечер очень похож на тот, почти ровно год назад, когда я разбил на кухне свою чашку и Марина шарахнулась от вида и запаха моей крови. В тот день, в сущности, началась наша любовь – по крайней мере ее официальная, осознанная часть.

Я был счастлив тогда – хотя не понимал этого. И я счастлив теперь. Несмотря ни на что. Она со мной. Она любит меня – любит как может. Нельзя требовать невозможного – ни от людей, ни от вампиров. И если у меня есть хоть капля разума, я буду доволен тем, что у меня есть. У меня и так есть больше, чем у кого-либо еще на планете.

Когда я добираюсь до своей квартиры на улице Чаплыгина, становится уже почти совсем темно. И дело не том, что поздно, – просто за те полчаса, что я шел сюда по бульварам с Петровки, погода успела перемениться. Собрались грозовые тучи, и весь город заполнил странный желтоватый свет, какой бывает иногда перед летним дождем. Я люблю такую погоду – мне нравится это звенящее напряжение, разлитое в воздухе и приятно щекочущее нервы, ощущение того, что сейчас что-то случится и это будет чуточку опасно (вдруг шаровая молния прилетит?!) и невероятно красиво.

Я вообще всегда любил летние дожди – лет в двенадцать даже специально уходил иногда гулять перед грозой, чтобы идти в одиночестве по мокрым улицам, слушая шум капель, промачивая кроссовки в быстрых грязных ручейках, бегущих в сторону канализационных решеток, и вдыхая резкий, сладкий, разом усиливающийся в такие моменты запах свежей листвы и влажной земли.

Когда я отпираю дверь, дождя еще нет. Квартира полна отсветами уличного предгрозового сияния. Я окликаю Баюна, удивляясь тому, что кот не приветствует меня, как обычно, в прихожей возмущенными воплями на тему: «Как ты смел, хозяин, так надолго меня забросить – да еще и ради этой своей тетки!» Он ведь чувствует Маринин запах и всегда знает, что я был с ней.

Баюн не откликается, и я со все большим недоумением отправляюсь искать его по квартире. Мало того, что кота нигде не видно, – он еще и молчит. Залез под ванну и заснул, как с ним это бывает? Так должен был бы уже проснуться от моих окликов.

Я прохожу в спальню – Баюн еще мог, конечно, притаиться на моей кровати и планирует на меня напрыгнуть: есть у нас с ним такая игра. Типа он охотник… Но и на кровати его нет.

И в этот момент я замечаю, что окно в комнате приоткрыто.

Черт, неужели я забыл закрыть окно и старый дурак в него сиганул в погоне за какой-нибудь мухой? Конечно, у меня всего-то второй этаж, ничего страшного с ним, наверное, от этого прыжка не случилось – но он, похоже, убежал… И где я теперь буду его ночью, да еще и в грозу, искать?

Машинально – возможно, ожидая увидеть своего беглого придурка на подоконнике, – я делаю шаг вперед, к открытому окну. И спотыкаюсь обо что-то мягкое и маленькое.

В прямоугольнике света, падающего в окно от фонаря, я вижу своего кота. Он лежит на полу, с нелепо застывшими лапами, и шея у него свернута под каким-то странным углом. Очевидно, мертвый.

Я опускаюсь на корточки перед мохнатым тельцем и с изумлением ловлю себя на том, что едва сдерживаю слезы. Нервы у меня ни к черту, но что же делать? Я чувствую себя страшно виноватым перед несчастным зверем. Бедный мой Баюн… Какого черта я его к маме не отправил? Зачем оставлял одного так надолго? Видно, он заболел чем-то – или старость его настигла вот так вдруг… Что же я за сволочной хозяин, что у меня старый кот умер в одиночестве?

Я протягиваю руку, чтобы погладить мертвого кота – бессмысленное действие, конечно, но мне это нужно… И отдергиваю ее, наткнувшись на что-то влажное.

У Баюна мех на шее мокрый.

Я подношу руку к глазам. Даже в полумраке видно, что пальцы у меня испачканы чем-то темным.