– Ну, судя по твоему молчанию, давненько…

Вода перестала литься. Теперь за ширмой шуршало.

– До нас ты не добирался. Я бы тебя запомнила. Странно, что Кинель так и не открыл правду своим жителям.

Кинель?

– Ой, я разболтала военную тайну…

Что-то мягко щелкало. Вот что там могло мягко щелкать?

Военная тайна, ну-ну.

Морхольд и сам давно догадался, что вряд ли летуны не сошлись с администрацией железнодорожной крепости. Когда они только ехали к гостинице, он почуял легко узнаваемый шлейф. Знакомого топлива. Переработанных углеводородов. Причем – тут ошибиться было сложно – топлива дорогого. И такое приходилось нюхать в одном месте. В спаленной недавно Кротовке, где из добываемых остатков мухановской нефти кто-то очень умный делал дизель, бензин и керосин. А он-то еще думал – куда идет керосин в таких количествах? А вот сюда и идет. Тайно и очень аккуратно. Никто даже и не заподозрил ничего, надо же.

И теперь становилось ясно, куда пропадали несколько лет подряд бригады рабочих. А вот сюда и пропадали. Тянули ветку, проложенную через Тимашево к Сарбаю. Надо же, и никто не проболтался. Хотя и рабочие пропадали, так-то…

– Ты давно не был с женщиной?

Ох ты ж… Морхольд усмехнулся. Ну как так?

Она красива. Она пахнет женщиной, прошлым, надеждой и теплой перечной страстью. Она вполне понимает, что таких у него не было очень давно. И все равно… все равно в голосе слышится неуверенность. Прячется за хриплыми нотками превосходства над всеми женщинами в округе. Таится за плавными переливами едва слышных вздохов, обещающих идиотское по названию и верное по сути райское блаженство. Почему? Откуда неуверенность?

– С шлюхой около недели назад.

– А они не женщины?

Морхольд не услышал злости или напряженности. Он услышал интерес.

Женщины? Конечно. Просто они очень простые женщины. И очень сложные.

Морхольд привык платить за все. За еду. За кров. За одежду. За живое тепло. За снятие стресса. Понятное дело, что платил по-разному. Кому патронами в раскрытую ладонь, а кому ими же в виде очереди. Кому с помощью рук делал новую крышу, а кому выбивал зубы. В зависимости от ситуации, ясное дело.

Что же касается самых обычных плотских вещей, так Морхольд относился к ним соответственно времени. Оно, после Беды, его как-то не располагало на романтику и трюки из Камасутры. А вот для профилактики физического и психологического здоровья – самое то. Это только редкие совсем юные глуповатые подсталкеры порой не понимали специальной части хабара, откладываемой на гульбу и баб. Юность, идеалы, мысли о любви, куда там.

Любовь? А он не пытался? Пытался. Только как-то не находил того, что искал. Страсть? Было дело, пару-тройку раз за все эти годы. Да так, что сердце с душой в лохмотья и ошметки. Так, что потом никого и ничего не просто не хотелось. Подпускать к себе близко не подпускал. Чтобы снова не напороться.

Рвать самого себя, когда все заканчивалось, оборачивалось тем же, что было до Беды? Надо оно ему?

Да, с тобой хорошо, а дальше? Что у тебя за душой, кроме умения возвращаться из темноты за стенами фортов? Сколько ты будешь пытаться пройти дальше на юг, ища тех, кто погиб во время ракетной атаки? Ты думаешь обо мне, о том, что мне нужно надежное плечо и чтоб как за каменной стеной?

Думал? Думал. Только они уходили. К владельцу пекарни. К заместителю начальника администрации. К хозяину швейной мастерской. За самую настоящую каменную стену, возводимую патронами, чужим трудом и достатком. Все как до Беды. Только вместо «форда», квартиры в четыре комнаты и двух поездок за границу – новые ботинки раз в год, конура в две комнатушки, но под крышей и всегда полный ларь еды. Меняется время, не меняются люди. И он же не имел претензий. Практичность всегда должна побеждать глупые желания, диктуемые чаще всего не головой. А тем, что на сантиметров восемьдесят ниже.

Так что… так что все чувства Морхольда теперь либо прятались глубоко внутри, либо… еще глубже. Зато его крайне обожали веселые девушки со стародавней профессией, реализующие свое призвание сразу в нескольких местах Кинеля. И Морхольд, что тут врать, относился к этому нормально. Благо до аптек сталкеры добирались первыми и всегда уносили с собой не только медикаменты.

Как говорил один ехидный француз в старом-старом фильме его детства: это же как кровопускание, полезное и такое приятное. Морхольд платил врачам? Да. Так почему не заплатить за свое здоровье шлюхам?

– Ты устал, как мне кажется…

Она не двигалась. Во всяком случае, звуков из-за ширмы не доносилось.

– Ты уверен, что тебе не стоит отдохнуть?

Морхольд вздохнул:

– Ну, так…

Ширма зашелестела, отодвигаясь.

– А если так?

Морхольд отвлекся от рассматривания пуговиц комбинезона и поднял голову. Набрал воздуха и не захотел выпускать его наружу.

Комплект пришелся ей впору. Про прозрачную разлетайку, расходившуюся в стороны под маленькой острой грудью, он и не подозревал. А та, оказывается, в пакете была. Обшарить лавку с нижним бельем оказалось правильным решением. Результат ему очень понравился. Результат хотелось обнять, прижать и гладить. Долго и со старанием.

Она вздохнула, когда его руки прошлись по чуть дрожащему животу. Теплому, нежному, с крохотным задорно торчащим пупком. И губы, казавшиеся припухшими, вдруг оказались очень близко. Пахли миндалем и давно забытым запахом помады. И Морхольд, прижав к себе это нежное тело, забыл обо всем.

В рухнувшем мире все же осталось еще много хорошего и чудесного. Как правило, самые главные чудеса всегда оказывались крайне просты и незамысловаты. И из-за этого становились еще более чудесными. Изумительными, великолепными, будоражащими и заставляющими никогда их не забывать. И если говорить про те, что трогали Морхольда сильно и навсегда, то их и раньше он знал не так и много.

Кинофильмы, рассветы на Кавказе, справочники по униформе времен наполеоновских войн и женщины. И не сказать, что сейчас ему бы хотелось полистать иллюстрированный сборник по истории хайлендерских полков Великобритании или насладиться раритетом в виде открыток Олега Пархаева. Или посозерцать алые полосы появляющегося из темноты Кавказского хребта. Или насладиться новым фильмом – да хотя бы Усатого Бесогона.

Женщина, тоненькая и манящая, была куда сильнее всего прочего.

Морхольд хотел было поднять ее на руки, но она его остановила:

– Нет-нет, мой друг… я же видела, как ты ходишь.

Стало ли стыдно? Да нет, чего стыдиться, когда она на самом деле умна? И он постарался ни о чем не думать, да оно и получилось само по себе.

Свет остался. Свечи, стоявшие на столе, горели ровно, не подрагивая. Тени ложились на все оттенки красного, что были здесь повсюду. Тени, старательно и нежно сливающиеся друг с другом. Перетекающие одна в другую, превращающиеся в одну, распадающиеся на какое-то время и касавшиеся только в одном месте.