— На Миллионной?

— Да, здание бывшей гимназии. Мы пришли говорить с Вами о директоре нашей школы, Алексее Даниловиче Алферове, который представляет из себя скрытый враждебный элемент.

— Ну-ка рассказывайте! — Олька с чекистским шиком уселся на стол.

— У нас не какая-нибудь там гимназия, — продолжал Зайцев, — а советская школа. А Алферов сознательно ставит дело так, будто революция на школу не распространяется, — мальчишка заерзал на стуле. — Понимаете, товарищ Абардышев, положение ячейки в школе и без того сложное.

— Вот наша группа, — заговорил Герш, — половина группы — сознательные ребята, многие — комсомольцы, помогают в агитационной работе на предприятиях… А порядка пятнадцати человек — буржуазный элемент, вдобавок — имеет влияние. И есть еще несознательные.

— Ну и вот. Как директор, он обязан поддерживать ячейку. А вместо этого Алферов мешает ее работе на каждом шагу. На днях было собрание общешкольной ячейки. Постановили — исключить из школы троих учащихся на основании того, что они — контра и вредят. Директор не только не утвердил постановление ячейки, а вообще говорил с лицами, выдвинутыми школьной общественностью, как какой-нибудь директор при старом режиме с гимназистами. Самоуправления в школе практически нет. Обратив на это все внимание, мы, комсомольцы, установили наблюдение за квартирой Алферова. Наблюдение показало, что у Алферова бывает слишком много гостей, больше — мужчин, и некоторых он сам выпускает через черный ход. Позавчера двое мужчин внесли явно тяжелую корзину, а вышли каждый по отдельности, причем один вышел, как входил, а другой — вошел в телогрейке, а вышел в пальто и с бородой.

— А поскольку воззвание «Смерть шпионам!» мы у себя на ячейке прорабатывали, — бойко затараторила Валька, — то как старших наших товарищей немедленно ставим вас в известность!

Дело оборачивалось серьезнее, чем можно было предположить.

— Ладно, ребята! — Олька спрыгнул со стола, показывая, что разговор закончен. — С бдительностью у вас действительно порядок. Непременно тряхнем вашего директора — только разберемся вот с более важными делами… Ясно? Язык держать за зубами, думаю, умеете.

«Если не повиснем раньше на фонарях Александровской», — подумал Олька, вспоминая слова Блюмкина… Они, эти очень даже пригодные в дело ребятишки, которых немного поднатаскать с оружием и хоть сейчас уже поручай им что угодно, даже представить себе не могли, как близко подступил сейчас фронт. То, что фронт подступил близко, знал весь город, застывший в напряженном ожидании. Но о падении фортов, о реальной границе знали те, кто держал ее между двумя огнями, знал ЦИК, где, позабыв свои счеты, Зиновьев и Сталин непрерывно запрашивали Москву о подкреплении, знала Москва, знали конспиративные квартиры, ожидающие приближения фронта к заветной черте, той, которая будет сигналом для ответа изнутри, знала ЧК, знал Олька Абардышев.

Толкнув массивную высокую дверь, Сережа очутился в обычном гимназическом вестибюле, обычном настолько, что, забывшись на миг, он по восьмилетней привычке потянулся расстегивать шинель, но, обнаружив вместо нее пуговицы куртки, опомнился и улыбнулся. Гардероб действительно работал: старик с осанкой швейцара (вероятно, это и был прежний швейцар гимназии) с недовольным лицом читал за металлической сеткой номер «Пламени». Звонок, видимо, был только что: по лестнице еще гремели стремительные шаги, сверху доносился характерный школьный гам и хлопанье дверей.

— Звонок был, молодой человек, — с привычно грозным видом взглянув на Сережу поверх еженедельника, заметил гардеробщик.

«Неужели меня можно принять за школьника?» — подумал Сережа, почему-то ускорив шаги в ответ на замечание. Проходя мимо грязного, чудом сохранившегося зеркала, он невольно взглянул в него: в кепке и куртке с поднятым воротником по вестибюлю бежал долговязый из-за худобы подросток лет пятнадцати, от всего облика которого так и веяло чем-то невзрослым…

«И это — офицер штаба Его Высокопревосходительства…»

Мысли были веселыми и легкими. То, что должно было сейчас тяжелейшим грузом лежать на душе, вылетало, вышвыриваемое оттуда какой-то странной пружиной. Сейчас не надо было запрещать себе об этом думать: оно и без того почему-то не думалось.

— Эй ты! Звонок давно был?

— Давно ли, сказать не могу, но если верить грозному блюстителю здешнего порядка, то не безнадежно давно, — оборачиваясь, ответил Сережа.

Догнавший его на лестнице школьник густо покраснел. Это был подросток лет тринадцати-четырнадцати, впрочем, подросток скорее ближе уже к юноше, чем к ребенку: черты лица его уже проявились, и будущий взрослый человек проглядывал в этом нескладном высоком мальчике в брюках гольф и с детски тонкой шеей, торчавшей из воротника куртки.

— Извините, пожалуйста, мой тон — я со спины спутал Вас с одним соклассником… который попросту и не заслуживает иного, — неожиданно добавил он.

— Иного тона заслуживают даже те, с кем Вы не желаете иметь ничего общего, — ответил Сережа. — А иначе Вы становитесь с ними на одну доску.

— Да, Вы правы, — произнес мальчик так, словно в том, что они так явно выдавали себя друг другу, не было решительным образом ничего странного.

— А почему идут занятия — ведь уже середина июня?

— Не справились даже с этим учебным планом — учебный год продлен на июнь.

— Мне нужен ваш директор — Алексей Данилович.

— У него сейчас урок — как раз в нашей группе.

— Благодарю Вас.

— Вот наш класс — группа «7А».

— Я Вас задерживаю — бегите.

Когда мальчик, пробежав коридор, исчез за дверью класса, Сережа уселся на подоконник и, прижавшись лбом к холодному стеклу выходящего в невзрачный дворик окна блаженно ощутил себя выгнанным с урока за раскрытый томик Хаггарда на коленях.

— Извините, пожалуйста, Алексей Данилович, можно войти?

— Можно, но на Вас это не похоже, Борис. Садитесь.

Борис Ивлинский прошел через класс и сел на свое место — за вторую парту в ряду у окна, рядом с черноволосой Татой Ильиной.

— Итак, молодые люди, мы подошли с вами к закату династии Капетингов. На период правления этой династии падают такие значительные исторические события, как начало крестовых походов, зарождение дипломатических связей между Русью и Францией, крах могущественного ордена тамплиеров…

Алексей Данилович легкой, несмотря не некоторую грузность фигуры, походкой прохаживался по классу, рассказывая с той интонацией невольного давления на слушателей, которая вырабатывается многолетней педагогической практикой. Борис Ивлинский с новым чувством следил за ним взглядом: значит, Алексей Данилович… а разве можно было сомневаться в этом! Но почему он даже тогда…