нерешительности останавливаюсь, норовлю убежать, да где там!.. — пацаны подталкивают в спину:

— Вон он твой… глянь-ка!.. Коробочка! — хохочут, черти…

Делать нечего, подхожу, здороваюсь…

— Ну, ну, — говорит. — А чего невеселый-то и глаза прячешь?..

— Какое уж веселье! — восклицаю и дерзко оглядываю пацанов. — Они-то, дружки мои, приятели, знаете, что натворили?.. — Пацаны, чую, насторожились, а мне того и надо, говорю едва ли не торжественно: — Записали тебя в герои, ну, в те, которые вышли из книжек. Каково, а?..

Пацаны, замечаю краем глаза, делают шаг назад, готовые в любую секунду сорваться с места: Шутик шутить не любит, при случае и палкой может огреть, вон она в руке у него, не расстается с нею, вроде тросточки… Правда, не припомню, чтобы он опирался на нее при ходьбе, все еще легко ходит, бойко, а палку чаще под мышками держит… Но ладно!..

— Ишь, выдумали! — говорю, показывая на пацанов. — Стыд потеряли. Черти полосатые!..

— Сразу и черти, — не соглашается Шутик. — Я, может статься, кхы… кхы… и есть этот самый… ну, герой-то…

— Ты геро-о-ой?.. — Сумка падает в снег, левый глаз вдруг начинает чесаться, тру его варежкой. А пацаны (чего уж там!..) довольны, разом отодвинули меня в сторону, окружили Шутика, кричат, перебивая друг друга:

— Герой! А то как же!..

Не по мне долго удивляться, и вот уж, расталкивая пацанов, подхожу к Шутику, говорю:

— А рассказал бы ты, дед, про свое геройство? Небось интересно!

— Почему бы и не рассказать?.. — задумывается, перебирает руками палку: — А, ладно, — говорит наконец. — Пошли до моего дому.

Не все пацаны любознательны. Если мне не изменяет память, втроем двигаемся за Шутиком, по дороге спрашиваю:

— А чего же, дед, коль ты такой герой, хозяйство-то не завел? Во дворе, небось, пусто?..

— Пусто, — кивает головою Шутик. — Все недосуг, паря… Было время, на мировую революцию курс держал, а потом на социализм. Тут, брат, не до личного хозяйства!..

Изба у Шутика старая-престарая, и бревна кое-где, по самому низу, повылазили, а под окошками, из пазов, торчат разноцветные тряпки, и ленточки от них падают на завалинку. Мало на деревне ладных домов, но уж и другой такой избы тоже нету. Не зря, поди, мужики-балагуры прозвище ей дали сказочное: избушка на курьих ножках… И впрямь на ножках… Завалинка-то по самому центру поднята, а уж ближе к углам — щели, и ветер гуляет в тех щелях, а не то одурелая собака забьется на ночь…

Шутик открывает калитку, придерживая ее рукой, иначе нельзя: рассыплется — не соберешь… Проходите, говорит, гостями будете, говорит, а сам с опаской поглядывает на дверь, что висит, латаная, над низким крыльцом, на который падает избяной дух. Сеней нету. Еще дед Шутика, по слухам, большой вольнодумец, прибывший в нашу деревню с Вологды, отчаявшись сыскать у соседей лошадь, пустил их на дрова.

Опасения Шутика не оправдываются. Шутихи нет дома, он, радостно потирая руки, велит ставить на стол… Я уже бывал в этой избе и потому привычно снимаю с плиты чайник, разливаю по кружкам бурую, пахнущую шипишкой жижицу, шарю в шкафу, прибитом к стене, и, ничего не найдя, с недоумением гляжу на Шутика. Тот с минуту молчит, говорит, вздыхая:

— Третьеводни сожрали последнюю корку. — Помедлив, добавляет уже энергичнее: — Я говорил старой ведьме (это он о Шутихе): а вдруг пожалуют гости?.. Куда там!.. Здорова жрать!.. Но да и хороший чай — делу зачинка…

Отхлебываем из кружек, во рту делается горько и вязко, зато тепло разливается по всему телу. Поглядываем на Шутика, который старательно пьет чай и не торопится рассказывать про свое геройство. Знаю, пока не управится с чаем, не жди от него этого. К еде Шутик относится спокойно. Но уж коль окажется в руках кусок хлеба, будет жевать его медленно и деловито, и малой крошки не уронит на пол.

Но вот Шутик допивает чай, отставляет кружку, разглаживает бороду короткими скрюченными пальцами, посматривает на нас маленькими хитрыми глазами:

— Стало быть, так. Про геройство, значит?.. Ну, ну… Было и геройство. Отчего ж не было? Вот, к примеру, сидим на Шаманском перевале, костры жгем, дожидаемся беляков. А ночь — ух ты!.. В двух шагах ничего не видать!.. И на душе — кошки скребут, страху-то… Но — сидим, потому как — надо… В каком другом месте его, Каппеля-то, черта с два остановишь, а тут хорошо, дивно: с одной стороны — река, с другой — горы… Ладно! — Загораются глаза у Шутика: что-то будет… знай держись!.. — Не все мужики одолели в себе страх. Были и такие, что ушли в лес, от греха подальше… Но я — ни-ни, потому как Шутиковы — народ особенный, можно сказать, сызмальства влюбленный в революцию. И дед у меня, и прадед… — Но тут Шутик замолкает, с опаской смотрит на дверь, глядим туда и мы и видим Шутиху, худую, в короткой стеганой телогрейке. Говорит насмешливо:

— Эк-ка! Эк-ка… Да ты хошь раз видел вблизи беляка-то?.. Помню, помню… И впрямь в ту ночь жгли костры на перевале, только зачем?.. Увидали разъезд беляков, так, и котлы с варевом оставили на перевале. И ты среди них был. Вояка!..

Шутик поднимается из-за стола, делает шаг-другой в сторону старухи, но останавливается, говорит хмуро, оборачиваясь к нам:

— Ишь, старая ведьма, будто понимает в революции, и чешет, и чешет. Поганый у ее язык, из-за этого ее языка и маемся…

— Че-го?.. — настораживается Шутиха и, тихонечко да мягко ступая по скрипучим половицам, приближается к Шутику, но тот не дожидается, когда она окажется подле него, с излишней торопливостью подходит ко мне: «Подвинься-ка, я тут сяду…» и опускается на лавку. Шутиха, едва приметно, одними глазами, улыбается, тянет руки к печи…

— Видали! Не успел я и рта раскрыть, а она тут уж как тут, — с огорчением в голосе говорит Шутик. — Нюх у нее, что ли, такой, навроде как собачий?.. Всякий раз оборвет на самом интересном месте.

— Я те покажу — нюх!.. — негромко говорит старуха.

Шутик сникает, но мы не уходим, ждем, когда он придет в себя и начнет рассказывать дальше. Не дожидаемся, поднимаемся из-за стола… Но выйти со двора не успеваем: Шутик выскакивает на крыльцо, в курмушке, подзывает к себе… А потом мы стоим за углом, подле магазина, глядим в рот Шутику.

— Эх, ведьма! Ну, ведьма! Погоди уж, задам уж… — торопливо, зябко поводя плечами (небось зима на улице-то), говорит он. — Стало быть, так… Это я все про свое геройство, ну, там, на перевале… А старухе не верьте: врет. Где еще и быть моему геройству, как не там?.. Ну вот, значит… Видим — разъезд… Кони —