Его диалог с подозреваемыми (а их в романах Кристи поначалу столько же, сколько действующих лиц) на допрос с пристрастием похож меньше всего. Это беседа, обмен мнениями, не хочешь отвечать – дело твое. Ни участники беседы, ни сержант полиции, ни читатель не догадываются, что́ интересует сыщика, к чему он клонит, на что намекает. И, главное, – кого подозревает.

Мы недоумеваем: какие же мелочи интересуют великого сыщика! И действительно, Пуаро интересует абсолютно всё, для него, как и для автора романа, мелочей не бывает; дьявол, как известно, в деталях. На мелочах, незначащих, мелких подробностях, строится, собственно, композиция всех книг Кристи: на мелочи не обращаешь внимания, они легко забываются, на то они и мелочи, из-за этого-то читатель и сбивается с пути, бродит в потемках, уделяет внимание чему-то несущественному – важному же, первостепенному значения не придает. Свои предположения, гипотезы Пуаро строит именно на мелочах, он по опыту знает: мелочь может в дознании оказаться решающей. Кто задастся вопросом, зачем доктору Лейднеру, убийце своей жены, понадобилась вымазанная пластилином маска? («Убийство в Месопотамии»). Какова роль в убийстве самой обыкновенной кофейной чашки, тщательно вымазанной губной помадой? («Миссис Макгинти с жизнью рассталась»). Почему так важно, в каких ботинках ходит Чарльз Пейтон? («Убийство Роджера Экройда»). Почему имеет такое значение наличие диктофона в кабинете того же Экройда?

Постепенно вопросы, которые задает Пуаро, становятся всё более конкретными, прицельными, меткими; односложно, отвлеченно на вопросы «когда?», «где?», «почему?», «что?» уже не ответишь; в «Убийстве в Восточном экспрессе» мы видим, как меняется поведение пассажиров, которых донимает своими точными, продуманными вопросами Пуаро. Читателю, да и действующим лицам, далеко не всегда понятно, к чему сыщик ведет, однако очевидно, что эти вопросы задаются неспроста, что Пуаро, быть может, еще и сам до конца не понимает, кто убийца, но кое-какие выводы уже напрашиваются, кого-то он уже взял на заметку, напал на след. В любом случае «выбивать» показания он не станет.

Сыщик, словно подтверждая свою догадку, то и дело заглядывает в записную книжку, в задумчивости стучит по столу кончиком карандаша, от его былого безразличия, от рассеянного вида не осталось и следа. Он что-то знает, это ясно, иначе бы он не давал странных советов, вроде того, какой он дал Марджори Голд («Родосский треугольник»), велев ей как можно скорее покинуть Родос. Или Кончите Лопес («Убийство на Рождество»), которой он рекомендовал быть настороже и не ходить по дому одной, когда стемнеет. В эти минуты меняется весь его облик: «Это уже не был смехотворный человечек с нелепыми усами и крашеными волосами, это был охотник, который чувствовал – преследуемый зверь где-то рядом».[60]

Кто же у него на подозрении? Все? Никто? Заметил же Пуаро однажды мимоходом, что в начале, на первом, так сказать, этапе, он убеждает себя в том, что среди действующих лиц виновных нет. Обстановка меж тем накаляется, напряжение растет с каждой минутой.

«Наступила короткая пауза, и казалось, ужас наполняет комнату, – вспоминает рассказчица в «Убийстве в Месопотамии». – Я ощущала, что убийца здесь. Сидит с нами. Один из нас».[61]

И только теперь, в минуты наивысшего напряжения, и наступает момент истины. Момент, который, как правило, растягивается на много страниц. Пуаро разъясняет, как он вычислил убийцу, ставит точки над i. Это звездный час сыщика, своего рода компенсация за тяжкий, многодневный труд. Его заключительная речь – эффектна: это хорошо поставленный, отрепетированный спектакль, в котором он играет главную роль. Пуаро – не чета мисс Марпл: что-что, а себя подать он умеет. К этому спектаклю Пуаро тщательно готовится, в романе «Миссис Макгинти с жизнью рассталась» он, с присущим ему тщанием, наводит в гостиной, где происходят «слушания», образцовый порядок, расставляет стулья, принаряжается (впрочем, он всегда одет с иголочки) и, «смущенно прокашлявшись», открывает «заседание». Мы присутствуем на настоящем судебном процессе, разве что за пределами здания суда, и на этом процессе Пуаро выступает одновременно в роли судьи, прокурора, защитника и присяжных. «Итак, друзья, позвольте мне рассказать вам, что же на самом деле произошло», – торжественно говорит он в финале «Смерти лорда Эджвера»; по сути, в финале всех романов с его участием. Говорит медленно, невозмутимо, с паузами, как заправский актер или лектор, или, лучше сказать, фокусник; обводит сидящих не шелохнувшись слушателей оценивающим взглядом: признавайтесь, ведь всё, что я говорю, для вас – полнейшая неожиданность, верно?

Да, неожиданность, и больше всех, разумеется, потрясен убийца. Потрясен и взбешен, он вскакивает со своего места, обвиняет Пуаро во лжи, грозит подать на него в суд за клевету. Ему и в самом деле невдомек, каким образом этот усатый, низкорослый, пожилой, говорящий с акцентом иностранец сумел вывести его на чистую воду, ведь он, казалось бы, всё предусмотрел, – где же он «прокололся»?! Такое поведение убийцы нисколько Пуаро не смущает: он давно убедился, что «преступник никогда не поверит, что его преступление может быть раскрыто»[62].

В своей «тронной речи» Пуаро не забывает чистосердечно признаться в собственных ошибках и просчетах, перечисляет всех «кандидатов на звание убийцы», истина даже ему раскрывается далеко не сразу. Прежде чем выйти на подлинного убийцу, Пуаро, чего греха таить, не раз вместе с нами шел по ложному следу, и не удивительно: в романах Кристи до поры до времени в убийстве можно с полным правом обвинить любого из персонажей; повод совершить убийство найдется у каждого.

Но – всё хорошо, что хорошо кончается. Убийца изобличен, порок наказан, истина, как в современном блокбастере или в средневековом моралите (с которым сравнивали жанр детектива Дороти Сейерс и Агата Кристи), торжествует.

Хорошо ли? Истина-то торжествует. А читатель? Едва ли. Мы бы, по правде сказать, предпочли, чтобы дознание тянулось бесконечно. Когда влюбленные после стольких испытаний наконец-то воссоединяются, да еще американский дядюшка расщедрился и оставил им наследство, – мы не можем за них не порадоваться, они заслужили свое счастье. Но радоваться, что преступник пойман? Нет, увольте.

Мы что же, не хотим, чтобы торжествовала справедливость? Хотим, конечно. Но торжество справедливости и здравого смысла означает, что пришел конец не только дознанию, не только преступнику с его кознями, – но и увлекательному рассказу, искрометной, запутанной интриге…

Кому такое может понравиться?

1926.

Кларисса Маргарет («Клара») Миллер. Эшфилд, ок. 1900.

Фредерик Алва Миллер с юной Агатой. Ок. 1893.

Портрет старшей сестры Маргарет («Мэдж ») Фрэри Миллер работы Уильяма