Скучала ли я по ним? Нет, общения было достаточно! Почти каждое воскресенье папа меня водил на Птичий рынок, потому что мне хотелось посмотреть на зверей. И мы там пропадали по несколько часов. А на каждый день у нас было правило в семье: мы должны обедать дома, все вместе. Это сейчас от Театра сатиры, где работал папа, до Селезневки, где мы жили, еще сто раз подумаешь, стоит ли ехать – три часа минимум потерянного времени выйдет. А тогда пробок в Москве не было. Утром родители уходили на репетиции, вечером – играть спектакли. А в промежутке приходили домой и обедали. Папа у нас был эстет, ему требовалась сервировка: тарелка с подтарельником, нож и вилка по местам. И маме тоже нравилось все это: сервировать стол, готовить…

При этом мы с папой любили тайком от мамы поесть в столовой. Нам нравились котлеты, состоящие наполовину из хлеба, сосиски и еще какая-нибудь гадость. Я даже не знаю, почему, но сосиска с кефиром – прекрасно. А мама тем временем в ресторане «Пекин», например, покупала на ужин свежих трепангов, чтобы из них что-то необыкновенное соорудить. Еще у нас была помощница по хозяйству, которая тоже готовила – например, лепила пельмени и замораживала. И всегда был стратегический запас на случай, если придут гости. Мама каждый вечер кормила огромную массу гостей. А на случай праздников у нас имелась знакомая немка, Амалия Карловна. Когда-то она служила домработницей известного мхатовского артиста и славилась двумя фирменными блюдами: пирожками с капустой и тортом, пропитанным ромом. И вот мы у Амалии Карловны заказывали пирожки. Если этот пирожок с капустой намазать черной икрой, выходило очень неплохо…

Зимой после спектакля мы с папой брали ковер и шли его выбивать на улицу. Когда темно и никто не видит, этим заниматься удобно. По нынешним меркам, наш быт был довольно скромен. В квартире – четыре комнаты, что считалось вполне достаточным. У людей тогда были запросы поменьше, чем сейчас. Никто не думал о том, чтобы яхту купить, и машину-то приобрести была проблема, а уж если машина иностранного производства – это вообще целое событие. Тут один артист, который работал с родителями в театре, сказал, что мы очень хорошо жили, ведь у нас машина была, иномарка (как мы помним, эту машину Миронов приобрел всего лишь за два года до смерти. – Ф.Р.). А сам, между прочим, ездит сейчас на куда более крутой машине, чем та наша, подержанная. Но даже старая иномарка вызывала тогда у людей большую зависть, чем сейчас личный самолет, как ни странно. Хотя тогда все жили относительно одинаково. Впрочем…

Однажды я пришла к однокласснице в гости в коммуналку. Огляделась и поняла, что для меня это дико. Потом она говорит: «Сейчас мы будем обедать». У нас в доме слово «обед» означало, что мама котлеты из телятины пытается впихнуть в меня, а я не ем. А девочка приносит с кухни банку магазинной баклажанной икры и достает черный хлеб. Я спрашиваю: «И все?» Она удивилась: «Все».

Родители мне многое разрешали. Например, однажды у меня в ванной жили пять уток… Когда родители их увидели, долго смеялись. Потом отдали кому-то на дачу, потому что утки бы погибли, ванна – это не для них. Но и кроме уток кто у меня только не жил. Куча зверей, и если открыть дверь, оттуда весь этот кошмар выбегал, его приходилось обратно запихивать. Дядя Кирилл (Ласкари), проходя мимо комнаты, шутил: «Что нового в пыточной?» И ничего, все терпели. Я была как маленькая разбойница из «Снежной королевы», с собственным зверинцем. Один раз я собаку на улице подобрала и прятала под кроватью две недели. Потом все ее увидели, но ничего страшного не случилось – разрешили оставить.

А вот в углу я никогда не стояла. Мама, если что, говорила: «Я сейчас папе расскажу». Ну и этим все заканчивалось. А папа в качестве угрозы мне все время рассказывал, как в детстве его собственный отец бил дневником по лицу. Он постоянно мне обещал то же самое проделать со мной за мои «двойки», долго собирался, потом один раз все-таки решился – и сам испугался. А я испугалась за него. Потому что увидела: он очень расстроился. Единственное наказание, которое ко мне применяли регулярно, – не пускали на конюшню. Я ведь с девяти лет занималась верховой ездой, и мне все время хотелось быть там.

В дни рождения ко мне приходили в гости друзья, и мы играли, общались. Ничего особенного. Вот у моих родителей дни рождения всегда были креативные, они что-то придумывали. Праздновали один день рождения на двоих, ведь папа родился восьмого марта, а мама – девятого. Однажды в гостинице сняли бар, папа оделся в смокинг и был барменом, а Александр Анатольевич Ширвиндт сыграл портье – он со всех собирал деньги при входе, говорил: «Бесплатно не пущу». Было очень смешно (дело было в 1984 году. – Ф.Р.).

А что касается Нового года… Тут уже чисто семейный сценарий. Мы каждый Новый год, даже после смерти отца, ездили к бабушке Марии Владимировне. Там специфически сервировался стол и обязательно были пирожки все той же Амалии Карловны. Еще полагалось писать записочки с желаниями и поджигать. Мы знали, как все будет происходить, что будет на столе, как будем шутить и что будем смотреть по телевизору. И я даже знала, что мне подарят. У Марии Владимировны была подруга-скульптор, Бржезицкая, она работала на фарфоровом заводе и делала для всех бабушкиных гостей на каждый Новый год знаки зодиака. Если год Крысы, она делала крысу, если Козы – козу. Это была специальная лимитированная серия, только для своих. Я тоже для бабушки подарки готовила. Помню, кухонную доску выжигала, лобзиком выпиливала, писала стихи на французском языке…

С бабушкой у меня были довольно спокойные отношения. Она не была бабушкой-наседкой. Мария Владимировна вела себя спокойно и разговаривала со мной как со взрослой. Я столько разговоров слышала о ее якобы сложном характере… Ничего в нем сложного не было, она просто всегда говорила то, что думает. Но такой пиар был вокруг Марии Владимировны, что она такая опасная… А если тебе долго рассказывают об этом, то ты уже начинаешь бояться на всякий случай. Вот я и относилась к ней с некоторой опаской. Хотя чего плохого, если с тобой обращаются как со взрослой и говорят все, как есть?..

Что касается общения с моей сестрой Машей, то его было мало. Но это обычное дело – в молодости каждый сам по себе. А с Машей мы учились в параллельных классах. Центр-то небольшой, вот мы и оказались в одной школе. В детстве проходили мимо друг друга, разве что просто здоровались. Ирка Панченко, наша общая подруга, дружила с нами по очереди: если со мной она ссорилась – дружила с Машей, потом ссорилась с Машей – дружила со мной. Но дружить втроем нам в голову тогда не приходило. Мы с Машей знали, что мы сестры, но не принято было об этом говорить. Нас никто не пытался подружить, и тут дело не в нас, а в наших родителях. И мне трудно понять, кто там чего хотел или не хотел… Ну вот просто мы жили, как жили. Я, честно говоря, даже никогда не разбиралась, почему так. Предполагаю, что у женщин бывает ревность…

Но папа постоянно общался с Машей. И мама это прекрасно понимала. Мама даже ставила мне в пример Машу Миронову. Так и говорила: «Вот Маша Миронова – она молодец, она хорошая девочка, она на «пятерки» учится и в комнате убирает». А Маша сейчас говорит, что слышала про меня в детстве то же самое. Спрашивается: зачем? Но родители не были особыми специалистами по психологии детей, да и вообще, у нас в стране на тот момент культура воспитания была ниже, чем сейчас. Раньше мы все ходили пионерским отрядом и нам объясняли, что детям не место с родителями за столом…»