– Ты что мне предлагаешь, сволочь? Тварь недобитая! Ты забыл, что я – вор в законе? Я и дня в своей жизни не работал! Нужна мне твоя сраная Америка!

Спортсмен оказался проворным малым, несмотря на то, что казался неуклюжим. Он, рванувшись всем телом вверх, высвободился из щупалец босса и ударил его лысой головой в стариковскую, маломощную грудь. Лось не удержался на ногах и отлетел обратно к креслу, но немного промахнулся и приземлился на пол, зацепив при этом стол со всем его содержимым.

– Я тебе не предлагаю работать, Жора! – крикнул Потапов. – Работать буду я, а ты – получать свои дивиденды!..

Больше ему ничего не удалось сказать. В кабинет вбежали охранники и заломили Спортсмену руки за спину.

Разохавшаяся официантка, покачивая кокошником, принялась собирать с пола осколки, не обращая внимания на босса, который все еще прохлаждался на полу.

Потапов понял, что зря погорячился, что это может стоить ему жизни и что при любом исходе он проиграл, но Лось, отряхнувшись и усевшись в кресло с таким видом, будто инцидент заключался в том, что он занимался зарядкой и сделал неудачное приседание, приказал своим людям и официантке:

– Подите вон! Вас никто не звал! Мы недоговорили.

Когда они удалились. Спортсмен произнес дрожащим голосом:

– Прошу прощения… Но вы сами виноваты…

– А теперь сделай так, чтобы не попадаться мне больше на глаза, – приказал Георгий Михайлович.

– Я остановился в гостинице «Астория». Еще два дня пробуду в городе.

Моя новая фамилия – Клейнер…

– Вон отсюда! – рявкнул босс.

И господин Клейнер, бросив на прощание:

– Всего доброго! – исчез.

Лось еще долго сидел в кресле перед поверженным столом, запрокинув голову. Мысли путались. В голове шумело.

А за дверями кабинета пьяные нувориши, закончив разговоры о благотворительности, проорав множество тостов за возрожденное купечество и за процветание матушки-Расеи, затянули опять плачущими голосами:

– Ямщик, не гони лошадей. Мне некуда больше спешить…

Балуев отпустил машину возле Ботанического сада. Он сам решил проверить, ведется еще или нет наблюдение за домом Светланы, но не заметил ничего подозрительного.

Его обуревали противоречивые чувства. С одной стороны, лед тронулся, Светлана дала понять, что он ей небезразличен, и ему не терпелось увидеть ее поскорей, а с другой – он боялся, что упустит ночную похитительницу изумрудов, а с ней и возможность узнать что-нибудь о судьбе Федора. Самым разумным было бы поставить возле дома на проспекте Мира наблюдателей, но Мишкольц не держал в своем королевстве шпиков. Балуев знал также, что его розыскной деятельности шеф не одобрит, поэтому не рискнул взять в наблюдатели людей со стороны. К тому же этим людям надо было что-то объяснять. Единственным человеком, к которому он мог обратиться с подобной просьбой, был его личный шофер. Его-то и послал Геннадий Сергеевич к дому на проспекте Мира, когда высадился у Ботанического.

Гарантия того, что оболтус справится с заданием, равнялась нулю, но ничего лучшего в сложившейся ситуации Балуев придумать не мог. Вернее, не хотел, потому что пришлось бы отказаться от вечера у Светланы, а значит, вновь отдалить ее от себя.

– А вот и наш гость дорогой! – встретила его восторженным восклицанием Светлана Васильевна, взяла за руку и потащила в комнату знакомить с мамой.

Татьяна Витальевна сильно смущалась и не ведала, с какого конца ей влиться в разговор. Балуев пытался острить, выходило неуклюже. Зато Светлана болтала без умолку, и всякий, даже несведущий человек мог бы поклясться, что видит перед собой счастливую женщину.

Она и сама не отдавала себе отчета в том, что с ней происходит.

Получить такой заряд бодрости от одного поцелуя? Почему нет? У нее было много мужчин, но каждый раз выходит по-новому. «Только утро любви хорошо», – написал модный в прошлом веке Надсон. Да, начинается всегда славно: с цветов, с песен, со стихов… Потом все обращается в пошлую, банальную обыденность. Вот и приходится ловить момент. Что остается делать после стольких осечек?

Геннадий блеснул перед чилийской мамой Сикейросами и Риверами. Уж в чем-чем, а в живописи он знает толк. Татьяна Витальевна была окончательно покорена, когда Балуев заговорил по-испански и прочитал из Хименеса:

Я бреду по дороге –

Мертвый, в сонном свете, но наяву;

И мечтаю, мертвец, о жизни,

Безнадежно немой, зову

Тех, кто сделал меня безгласным…

Пусть искусаны до крови

Мои губы, но снова красной

Стала кровь моя от любви.

Перевод С. Гончаренко.

– Ничего себе! – захлопала в ладоши Светлана. – Мама, тебе надо было приехать оттуда, чтобы я получше узнала этого человека!

Потом последовали обычные в таких случаях вопросы: «А где вы учились?», «Откуда знаете язык?», «А почему не занимаетесь любимым делом?».

Если бы знала Татьяна Витальевна, сколько страданий она доставляет Балуеву своими вопросами! Ведь она тоже родилась не для того, чтобы махать пульверизатором из стороны в сторону и ругаться матом на малярских баб.

– Ма, ну что ты привязалась к Гене? – пришла на помощь Света. – Он, между прочим, объездил пол-России в поисках картин для своего шефа. Я тебе рассказывала про Володю Мишкольца, помнишь? Это один из самых крупных коллекционеров в нашей стране. – Она подчеркнула слово «нашей».

Балуев насторожился. Всегда, едва речь заходила о шефе, он становился предельно натянут в разговоре.

– А где он хранит свои картины? – поинтересовалась Татьяна Витальевна.

– В такой криминальной атмосфере это, наверно, очень сложно?

– Ма, ну что за вопросы ты задаешь? Ты хочешь, чтобы Гена назвал тебе адрес?

Мамина наивность ее забавляла.

– Картины хранятся в трехэтажном особняке, который Володя арендует у городских властей, – неожиданно выдал Геннадий Сергеевич. – Особняк находится в центре города, но мало кто догадывается, для чего он предназначен, хотя, кому приспичит, тот, конечно, рано или поздно узнает. Там новейшая система сигнализации и надежная охрана. Короче, предприняты все меры безопасности.

– А зачем это все? – не понимала Татьяна Витальевна. – Ведь художник для того и пишет картины, чтобы их видели, а не держали за семью печатями!

– Мама хочет сказать, что искусство должно принадлежать народу! Тебя, мамуля, воспитали в духе совкового романтизма! Картины чаще всего пишутся ради хлеба насущного, а кто на них будет глазеть – Володя Мишкольц или пролетарий Тяпкин, – это художнику безразлично. Даже первый вариант предпочтительней, потому что Мишкольц знает толк в живописи и на дешевку не позарится.