— Это потому, что нет на свете мужчины, который оказался бы достоин такой красавицы, как вы, мадемуазель! — пылко воскликнул Альберт. Он, кажется, не слышал слов своего опекуна, а если даже и слышал, то не обратил на них никакого внимания.

Однако слуха Нинон они явно достигли, потому что она повернулась к Жерсею и чуть приподняла брови. Тот в ответ еле приметно кивнул.

По лицу Нинон прошла тень, что вряд ли кто мог заметить: красавица безупречно владела собой. Миг — и лицо ее выражало все то же милое спокойствие, которое составляло непременную часть его очарования.

— Ну что ж, маркиз, — проговорила Нинон приветливо, — я рада, что вы вернулись в Париж. Надеюсь видеть вас у себя на улице Турнель.

— Можете не называть вашего адреса, — улыбнулся маркиз. — Я помню его. Помнил все годы и мечтал снова побывать в вашем уютном домике. Благодарю за приглашение.

— Благодарю за согласие навестить меня, — улыбнулась Нинон, подавая ему руку для поцелуя. — И приводите с собой вашего протеже, — проговорила она, любезно улыбаясь, и лишь тот, кто знал ее очень, очень хорошо, расслышал бы в последних словах нотку принуждения и понял, что Нинон просто отдает дань вежливости. Но радость, которой озарилось лицо молодого человека, невольно тронула ее, она улыбнулась…

При виде этой улыбки Альберт де Вилье метнулся вперед, едва не оттолкнув своего патрона, и упоенно припал к тонким пальцам Нинон, обтянутым перчаткой и унизанным перстнями. Над его склоненной головой маркиз и Нинон обменялись взглядами. В глазах красавицы снова мелькнула тревога, но де Жерсей так лукаво подмигнул, так заразительно ухмыльнулся, что Нинон не могла не улыбнуться в ответ, и тревога ее прошла, словно и не появлялась.

А между тем тревога была вещая, и прекрасная Нинон еще вспомнит тот день как один из самых несчастных в своей жизни. Однако ей было чуждо чувство предвидения, она никогда не отягощала себя избыточными размышлениями… может быть, потому и была так красива — так невероятно красива! — и выглядела столь молодо… ну не более чем на тридцать… а между тем ей было уже пятьдесят шесть.

Да, беззаботность — одна из лучших помощниц красоты!

Беззаботность частенько ассоциируют с глупостью, но уж глупой-то Нинон (так маленькую Анн де Ланкло называли родители, и это кокетливое имя всю жизнь шло ей куда больше, чем высокомерное Анн), кажется, никогда в жизни не была, даже во младенчестве. Ее отец, туренский дворянин Анри де Ланкло, женился на девушке, урожденной Ракони, из древней орлеанской фамилии. Потом они переехали в Париж, и здесь-то 15 мая 1616 года родилась на свет их девочка — маленькая, хрупкая, словно цветок или фарфоровая игрушка.

Нинон росла словно бы меж двух огней. С одной стороны, ее баловали безмерно. Анри де Ланкло по взглядам своим был типичный философ-эпикуреец, который превыше всего ставил свое удовольствие, мало заботясь о том, что скажет свет. К такому же наплевательскому отношению к людской молве и к заботе (вернее, незаботе) о доброй репутации он приучил дочь. А вот матушка всегда помнила о своем знатном происхождении и была самых строгих правил, высокой нравственности и крайней религиозности. Она мечтала, что Нинон станет монахиней… но жизнь вдребезги разбила мечты матери. Нинон не усвоила никакого страха перед неумолимым Провидением и, может быть, поэтому стала однажды жертвой его мести. Но это случится еще не скоро, а пока ей гораздо более по сердцу была та легкая и приятная жизненная философия, которую внушал отец. Музыка, пение, танцы, декламация прелестных стихов — вот чему ее учили по настоянию Анри де Ланкло. Однако сама Нинон утаскивала из отцовской библиотеки Платона и пыталась проникнуть в суть его философии. Если и не проникла, то нахваталась склонности к отвлеченным рассуждениям, чем потом, гораздо позднее, поражала мужчин, которые не ожидали встретить даже подобие ума в ее хорошенькой головке. В те времена ум в женщине был не только не нужен, а считался даже чем-то предосудительным. Женщине следовало быть разумной, расчетливой, сообразительной, но совсем даже не умной. Потому Нинон скрывала свое знакомство с Платоном, а ее собственная библиотека состояла из сборников модных стихотворений — элегических, любовных и шуточных — и таких сочинений, как «Искусство нравиться и любить», «Истории знаменитых своим легкомыслием или любовью женщин» и многие другие. Обладая изумительной памятью, она знала почти наизусть все прочитанные книги и знай пересыпала свою речь сведениями, из них почерпнутыми. Это, конечно, до слез огорчало ее дорогую матушку и казалось ей греховным.

Ну а вкусы Нинон в одежде доводили мадам Ланкло до слез. Она уповала лишь на то, что своенравная девица выйдет замуж — и супруг заставит ее посерьезнеть. Небось при законном муже не больно-то побегаешь в платье с декольте чуть не до пупа! Матушка втихомолку присматривала для дочери жениха среди отпрысков семей самых суровых нравов, искренне полагая, что действует к ее пользе. Ей и в голову не приходило посоветоваться с Нинон, иначе она узнала бы, что напрасно тратит время. Уже тогда у Нинон сформировались совершенно четкие взгляды на то, как и по какому принципу нужно искать супруга. Позднее, усвоив склонность к отточенным фразам, она выразит эту мысль в следующем афоризме: «Благоразумная женщина не избирает себе мужа без согласия своего рассудка, как любовника без согласия своего сердца».

Своего рассудка… своего сердца… Нинон не намерена была ни отцу, ни матери позволить распоряжаться своей судьбой! К тому же все добропорядочные знакомые казались ей невыносимо скучными. Впрочем, она была не против добродетели и даже молилась иногда: «Боже, позволь мне стать добродетельным человеком — но не добродетельной женщиной!»

Своенравие дочери доводило до слез матушку, они беспрестанно ссорились. Но Анри де Ланкло оказался мудрее. У него были свои планы относительно красотки-дочери, и он постепенно, исподволь начал претворять их в жизнь, задумав сделать из нее светскую красавицу.

На такое понятие, как нравственность (пусть даже и собственного дитяти), он, повторимся, смотрел весьма снисходительно и даже, не побоимся так сказать, насмешливо. А потому однажды привел ее в квартал Марэ… Центром светской жизни в квартале Марэ была Королевская площадь (ныне площадь Вогезов). Прогулки, свидания, стычки мушкетеров с гвардейцами — вот что здесь обычно происходило. А кроме того, здесь находился некий дом, где собирались такие же, как мсье де Ланкло, любители жизненных удовольствий и сосредоточивалось все, что было в Париже прекрасного, изящного и богатого. Нинон немедленно провозгласили первой красавицей и начали за ней ухаживать. Судьба всякой девушки из «Дома Эпикура» — так назывался клуб — была предрешена, однако некоторые молодые люди так влюбились в нее, что пожелали повести к алтарю. Однако она не имела ни малейших намерений связывать себя с вертопрахами, пусть даже весьма состоятельными. Узы брака безумно пугали ее — как и всякие другие узы. Она отказала всем — кроме одного. За ней начал ухаживать человек очень знатный, принадлежащий к древнему роду, — герцог Шатильон, Гаспар Колиньи, внучатый племянник знаменитого адмирала Гаспара Колиньи, убитого в Варфоломеевскую ночь. Когда молодой Колиньи встретился с Нинон, родители уже устраивали его брак с Елизаветой-Анжеликой де Монморанси, сестрой герцога Люксембургского. Однако Гаспар так очаровался Нинон, что решил жениться на ней. Анри де Лакло пришел в восторг, немедленно распростился со своей апологией свободной любви и благословил дочь. Однако он плохо знал собственное дитя! Когда Гаспар явился к девушке с предложением руки и сердца, она посоветовала ему жениться на мадемуазель де Монморанси, однако немедленно сделаться любовником мадемуазель де Ланкло.