– Показалось тебе, Голубятня. Это кто-то другой был, не Айрат. Одноглазый сегодня в пропасть свалился, разбился насмерть. Не возвращался он в лагерь. Мичман сказал, заберем тело и похороним, когда к дикарям в деревню пойдем.

– Как… – Галунин хлопал ресницами. – Точно же он… Плащ… И винтовка…

Он вдруг что-то понял – на его лице отразился испуг. Оттолкнув Витька, радист, как был – босой и в нижнем белье, кинулся вон из палатки.

– Дикари! – завопил он. – Дикари здесь!

Строй бойцов распался. Мичман Теребко, выпучив глаза, кинулся Голубятне наперерез, схватил его за горло.

– Ты чего несешь, Галунин?

– Дикарь был на КП, – прохрипел связист. – Я видел его. Он мою одежду украл. Карты трогал. Я заметил…

– Точно? – Мичман разжал пальцы.

– У него плащ был, как у Айрата. И винтовка его.

– Ах ты… – Теребко завернул такое ругательство, что два новых слова пополнили лексикон Галунина. – Давно это было?

– Да голубь еще живой был, – начал было связист, но тут же осекся, поняв, что ляпнул лишнее.

– Баламут! – заорал мичман. – Бери людей, осмотри вокруг! Остальные – становись! Двадцать минут на сборы! В деревню входим с боем! Стреляем в каждого, у кого в руках оружие – неважно, автомат или нож…

Он хотел сказать еще что-то, но не успел. Стремительная тень сшибла его с ног, оторвала голову связисту Галунину и врезалась в строящихся бойцов, разметав их, словно кегли…

Хлопки выстрелов были почти так же болезненны, как удары пуль.

Ламия взъярилась.

Тремя ударами она убила еще пять человек, выгрызла последней жертве горло, метнулась в сторону. Она слышала близкие крики врагов, чувствовала их страх. Вкус и запах крови еще больше раззадорили её – на мгновение она даже забыла, что эти люди – не главные враги, а просто еще одна помеха на пути.

Убийцы её детей были совсем рядом – она знала это. Она вот-вот должна была их настигнуть.

Мощный взрыв подбросил Ламию и оглушил. Она вскочила, тряся головой, разбрызгивая кровь и слизь. Кинулась вправо, раздавив трех человек. Бросилась влево – разорвала пополам еще одного.

Пасть наполнилась свежей плотью. Ламия ощутила дикий голод – он был во много раз сильней того голода, что терзал её прежде. Не в силах сдерживаться, она вырвала кусок мяса из бока подвернувшейся жертвы, проглотила, нависла над бьющимся в агонии человеком, раздирая его на куски. Вспышки пламени стегали её бока. Острые незримые клювы со всех сторон вонзались в кожу, били в череп. Ламия рычала, кружилась на месте, но терпела – голод пересиливал всё, его нужно было утолить.

Какой-то враг попытался лишить её глаза – она отмахнулась лапой, разворотив ему грудь.

Что-то тяжелое ударило её в брюхо – она задохнулась, подпрыгнула, обрушилась сверху на человека с рокочущим орудием в руках, втоптала его в землю.

Она чувствовала их всех, видела их тепло, слышала биение сердец, обоняла их дыхание. Они не могли от нее убежать, не могли навредить ей, хоть и очень старались. Они были пищей. Из них получались забавные игрушки.

Ламия в два прыжка настигла убегающего человека, оторвала ему руки.

Уже не слышно было раздражающих хлопков, и незримые железные клювы не рвали кожу, не крошили кости. Голод слегка унялся, но еды было еще много.

Ламия рвала свежее мясо, глотала, давилась, не в силах остановиться. Её дважды вырвало, но она заглотала всё, что исторглось из не успевшего расшириться желудка. И продолжила отвратительную трапезу.

Когда брюхо раздулось настолько, что стало мешать, Ламия повалилась на бок и заурчала. Глаза её закрывались. Всё, что она смогла еще сделать, – это заползти в кусты. Там Ламия впала в оцепенение – как было всегда, когда она наедалась до отвала.

Она словно бы спала, но при этом подергивала лапами, скалила зубы. И её раны, сочащиеся розовой пузырящейся слизью, быстро подсыхали и затягивались.

За стремительным процессом заживления с ужасом наблюдал единственный уцелевший человек, спрятавшийся в этих же кустах. Ламия чуяла его сквозь дрёму, но он не представлял опасности, а она уже пресытилась – потому и оставалась в приятном зыбком небытие.

Вскоре человек исчез.

И Ламия тут же о нем забыла – навсегда.

Три раза в день охотники делали короткий привал, чтобы перекусить, привести себя в порядок и передохнуть. В это время кто-то из них забирался на гору или на высокое дерево, обозревал округу – не видно ли где дымка, не кружат ли над лесом вспугнутые птицы. Нагнать отряд моряков и похищенных женщин не получалось. Видимо, чужаки тоже спешили, не жалея сил, торопясь доставить Коктейль на базу. А может, им просто хотелось как можно скорей оказаться дома, в окружении товарищей, под защитой привычных стен.

Охотникам стены были не нужны. Они и в лесу чувствовали себя в безопасности. Единственное, чего надо было бояться, это мутов – чем дальше маленький отряд уходил от деревни, чем больше была вероятность нарваться на опасную тварь. Хорошо хоть, что путь отряда пролегал на север, а не на юг. На севере для прожорливых мутов было мало пищи, да и условия были слишком суровые – поэтому они здесь встречались нечасто, несмотря даже на избыток столь любимой ими воды.

Гонка со временем давалась охотникам нелегко. Иван понимал, что рано или поздно ему придется дать людям нормальный отдых. Он видел, что Антон Птицын засыпает на ходу, Кондрат Котов прихрамывает и время от времени украдкой щупает колено, а неунывающий весельчак Илко Тайбарей уже не пытается шутить, а только тяжело дышит и сплевывает густую слюну. Одному Федьке, казалось, всё нипочем. Иван, глядя на него, только диву давался: и почему этот низкород всё так же легко, как и в начале пути, перелезает через стволы упавших деревьев, перескакивает бобровые каналы. Он не притворялся, не бодрился. Он действительно не устал – Федька отмахивался от комаров и мошки, а ведь любому наблюдательному человеку известно, что первое, чем перестает заниматься по-настоящему уставший путник в лесу, – это отгонять надоедливый гнус.

Чем ближе было море, тем реже становился лес. Всё чаще под ногами хлюпал набравший влаги мох, всё ниже и корявей становились деревца. Если бы охотники повернули на восток и прошли в том же темпе еще сутки, а может и меньше, то они очутились бы в настоящей тундре, на оленьих пастбищах, где родился Илко Тайбарей и где кочевали роды Большаковых и Вылковых – они хоть и считались частью общины, придерживались правил Кодекса, но жить предпочитали отдельно, навещая дальних родственников и друзей всего несколько раз в году для того, чтобы обменять оленину и шкуры на соль, железные предметы, самострелы, тканую одежду, мёд и Коктейль…

– Тебя бы, Федька, запрячь в волокушу, – пробурчал Иван, в очередной раз наблюдая, как низкород легко преодолевает лесной завал. – Ты бы нас всех, наверное, утащил бы.