– Погоди, – мягко сказал Леша. – Кристина, ты пойми, родненькая, он его убьет. Понимаешь?

Она вытаращила на него глаза.

– Ты правду говоришь, что он пошел к Илонке?

Она молчала.

– Ты понимаешь меня, Кристина? Он его…

– Ох! – с надрывом сказала она. – Господи! Господи…

– Он его убьет, – повторил растерянно Леша. – Кристина, ты слышишь…

– Ох! – снова выдохнула она. – А я?

– Что – ты? – не понял он. – Он его убьет…

– А я? – Она с трудом поднялась, опираясь руками на стол. – А я? Я что же – останусь одна? – Она погрозила Леше пальцем. – Если этот его убьет, я, значит, вдова. Если же он его, тогда его упекут в тюрягу, и опять я одна. Да я всю жизнь одна! – крикнула она. – Да господи! Обо мне-то хоть когда-нибудь кто-нибудь подумает или нет? Обо мне?!

– Вот сейчас, – сказал Леша, – у тебя есть шанс подумать о себе самой. Может, впервые. А может, и в последний раз. Такой вот шанс.

Она долго молчала, раскачиваясь из стороны в сторону. Наконец подняла голову и в упор посмотрела на Лешу.

– Почему ты меня заставляешь выбирать? – с мукой в голосе спросила она. – Ты кто такой? Какое у тебя право?

– Никакого, – сказал Леша.

– Тогда иди. – Она медленно опустилась на стул. – Тогда иди, Леша. До Одиннадцатого кордона путь неблизкий.

Дорогой, обсаженной липами и березами, Вилипут долго взбирался на холм. Велосипед скрипел сухо, однообразно, мальчику приходилось вставать на педалях, чтобы приблизить вершину, где, казалось, кончалась сужавшаяся дорога, заляпанная бледно-голубыми тенями деревьев, сомкнувших кроны над асфальтом. Справа, за чахлой полоской придорожных посадок, блестела извилистая речушка. Тяжелый массив дубовой рощи волнами спускался к берегу, крайние деревья зависли над обрывом, а внизу, на песке у воды, грудами лежали серо-синие камни и торчали огрызки свай. Начиналась жара, а у него не было ни фляги, ни хотя бы бутылки, чтобы набрать воды. Он свернул в проселок. За деревьями показались черепичные крыши Первой казармы – так жители городка называли хутор путевого обходчика.

Хозяев не было. По двору бродил толстый поросенок, тыкавшийся рылом то в пустые деревянные корыта для кур и уток, то в заросли бурьяна, окаймлявшие сараи. По сторонам прямоугольного двора на фундаментах из дикого камня стояли капитальные постройки из красного кирпича, за ними – сад, обнесенный забором из старых шпал, увитых хмелем и воробьиным виноградом. Вилипут давно не бывал здесь, хотя Иван Иваныч при каждой встрече передавал поклоны от Маруси и Оленьки и звал в гости. В кухне Вилипут снял с крючка алюминиевую флягу, раздутую автомобильным компрессором – для большей вместимости, набрал воды, прихватил нож, сделанный из ружейного штыка (хотя у него при себе и был братанов ножик с надписью на лезвии «Ирус»). Потом отдаст. Заглянул в нежилую часть дома, где хранилось сено, седла, рассохшаяся лодка, «паук», которым давным-давно не ловили рыбу, висели снизки сушеной корюшки, грибов, пучки трав, обметанные паутиной. Никого. Ладно, он все вернет. А Иван Иваныч даже и не спросит, зачем все это ему понадобилось. Таков уж был закон, по которому жили Иван Иваныч и остальные Стрельцы. Закон есть закон. У каждого свой. У Вилипута – свой. Никому не мешать. Он не хотел, но так уж получалось, что иногда мешал. Мешал матери, которую не знал и не помнил и которую однажды нашли замерзшей насмерть на железнодорожной станции, а рядом сверток с посиневшим мальчонкой. Его подобрала Носиха и чуть ли не в первый же день забыла о нем. Сунет ему что-нибудь в рот, в этот бескровный порез на узком бесцветном личике, и – по своим делам. Маленький, тощенький, беспомощный. Лилипут-вилипут. Ну что ж, главное – никому до него не было никакого дела. Живет – и пусть себе живет. Смотрит исподлобья – и пусть себе смотрит. Не просит ничего, ни на что не жалуется – и хорошо. Дитя не плачет – мать не разумеет. Да и не было у него матери. Был только холмик на кладбище. Фанерный памятник. Ни имени, ни даты. Вообще ни слова – чтоб не писать «замерзшая пьянь». Не было никого, кроме Носихи, дававшей ему приют и кусок хлеба. Он все вернет. Недаром он с двенадцати лет подрабатывал в совхозе на погрузке сена. Он ей все вернет до копейки – за хлеб, за суп и селедку, вымоченную в спитом чае, за самый дешевый в округе костюм, ни разу не надеванный, ждущий своего часа в холщовом мешке. Он наденет этот костюм на Галахины похороны, событие того стоит. Он все вернет и Леше Леонтьеву, который, как вдруг выяснилось, пятнадцать лет стирал его тряпки и готовил обеды. Он ему не отец. Вилипут не просил его об этом. С какой стати? И с какой стати милиционеру вздумалось тайком ухаживать за ничейным мальчишкой? Он его не просил. Он и ему все вернет, до копейки, – за стирку-глажку, за обеды-ужины. Вернет Носихе и Леонтьеву, они об этом знают, он им сказал. «Сдались мне твои деньги, – отмахнулась Носиха. – Живой – и ладно». Но в первое же лето, как пошел работать в совхоз, он принес ей всю получку – сорок два рубля девятнадцать копеек. «Ну-ну, – только и сказала Носиха. – Ну и ну». Так же он вернет и Леонтьеву. Он упрямый, он ни у кого ничего не просил. Да ему и не у кого просить. Его ни у кого нету. И у него никого нету. Кроме, может, Ируса и Галахи. Но Галаха лежит мертвая на столе, а Ируса еще надо отыскать. Брата. Названого брата. Почти что родного. «Хорошо падаешь, пацан, – крикнул Ирус, когда шестилетний Вилипут едва поднялся после двадцатого или тридцатого падения с ледяной горки, с которой пытался спуститься на ржавых коньках-фигурках, выброшенных кем-то на помойку. – Хорошо падаешь. Без соплей. Молодец. Давай-ка я тебе коньки подвяжу». Вилипут его об этом не просил. «Я и сам могу». – «Ладно, самый какой». Подвязал. Научил съезжать с горки. Никаких сю-сю. Сильный, смелый, рыжий. Самый сильный, самый смелый, самый рыжий. Король Семерки. «Кто этого пацана тронет, будет иметь дело со мной. Ясно?» Вот так-то. Друг. Брат. «Он мой названый брательник, ясно? И кто его хоть пальцем, – ясно?» Они даже ножами обменялись, как полагается: у Ируса остался Вилипутов, у Вилипута – Ирусов. На лезвиях, как полагается, было выгравировано: на Ирусовом – «Вилипут», на Вилипутовом – «Ирус». Чин чинарем. Братаны. Старший и младший, готовый ради старшего в огонь и в