Чуть ли не в руки прыгали.

Невозможно было не помочь — даже крокодилу. Годы назад Мародёр Всех Времён И Народностей Валя Гулливер попался патрулю клана «Крестителей» именно при выводе с нейтралки барана с козой. И был отпущен «Крестителями» с миром и матом, как знающий приличия. Прожил лишнего. Вошёл в легенду.

— Тьфу ты, вот уж, кстати, красота! — сказал Комбат с выражением. Щенок дрожал, в окошке ноктовизора даже немного расплываясь. Но не скулил. Не первый день здесь явно. Гады на нейтралку зайти не могут, кроме контролёра, но учуять беззащитное сладкое мясо — могут вполне, даже обязательно, а уж страшно облаять и обрычать недосягаемую питательную собачку — сам Злой Хозяин велел.

Напугали до отчаянья. К счастью, не до сумасшествия.

— А правда, что Френкель дарил Космонавту всяких виртуальных зверюшек? — спросил вдруг Влад. — Игрушки?

— Что? — не понял Комбат.

— Правда, что знаменитый сталкер Генрих Френкель дарил Космонавту виртуальных зверюшек?

— Погоди, Влад, — сказал Комбат. Отщёлкнул за ушами упоры, скинул шлем за спину и, присев на корточки, медленно протянул к щенку руку ладонью вниз. — Глаза привыкли к темноте почти мгновенно — да, сталкер Комбат включился на полную. Мороз был градусов семь-восемь, и сталкер Комбат автоматически пометил в логе: если придётся открывать шлем в Зоне — делать это надо с пониманием, поскольку пар. — Фьють-фьють, потеряшка глупая. Ко мне!

Щенок взвизгнул с таким облегчением, что «как же долго я вас искал!» прозвучало практически по-русски. Он с места прыгнул в Комбата, три с половиной метра по восходящей кривой преодолев, словно пуделиный Бэтмен. Комбат поймал его за ошейник, встал, поднял на уровень глаз. Щенок висел, как сопля, только животик ёжился. Кобелёк. Глазами пёс ел Комбата с эффективностью землечерпалки Liebherr. И молчал. Пёс-сталкер. Путь самурая. Любимый Тополев фильм. Любимым фильмом Комбата был Papillon.

Одно время, говорили старые псы-сталкеры, да, пытались таскать с собой в Зону собак. Вроде как на минное поле. Зону довольно долго полагали этаким минным полем, было такое стыдное дело. Миноискатели таскали, всякие там лазерные дальномеры, локаторы волокли, один — втроём… и — собак. Зачастую именно волочь несчастных псов приходилось.

«Интересно, — подумал в который раз Комбат, — сколько же нас здесь погибло всего, людей? Так-то нас, людей, немного при Матушке во всякий отдельный кол времени, но ведь и знаем мы не про всех, и счёт-то ведём только вернувшимся… Ведь тысяч пять-десять наверняка тут легло за тридцать лет? Не больше пятнадцати, конечно».

Мелочь.

Не всё так страшно и отчаянно.

— Я возьму его с собой, — сказал Влад. — Но называть никак не буду.

— Правильно, его же уже зовут… Бигз. Или Багз? На ошейнике написано. И номер хозяина там есть. Российский, кстати. Получается, мародёрствуем.

— Хозяин потерял его. Разрешите мне взять его, Владимир?

Комбат повернулся с пуделем к Владу. Оказывается, Влад и сумку свою приоткрыл заранее для щенка. Мельком Комбат заметил в сумке какие-то плоские блестящие… тряпки? И руку уже протянул. Уверенно протянул. Хозяйски. Комбат ощутил ужаснувшую его самого потребность взять и свернуть собачке шею и только потом отдать Владу.

«Н-да, — подумал он. — Довели меня, сталкера, бедного ходилу, благодетеля человечества, одинокого мотылёчка-хлопотуна, радиоактивные дети-мутанты… Да, а что он там про Генрих спросил?..»

— Не знаю, как и чем Френкель Вот Тольку подманивал, — сказал Комбат. — Лично я его ничем не подманиваю. Он меня просто так знает. Кто тебе рассказал про Френкеля?

— Реакция у вас действительно сталкерская, Владимир Сергеевич. А Генрих Френкель — что ж, известный сталкер. То есть международный преступник.

Комбат покачал головой.

— Генрих ненавидел, когда его называли «сталкер»… Полправды, ведомый, ты мне сказал.

— Гораздо меньше, чем полправды, Владимир Сергеевич, — сказал Влад.

Хоть бы улыбнулся…

— Епэбэвээр… как ты мне надоел, ведомый, — выговорил Комбат. — Не так страшны в Зоне спецэффекты, как непонятки.

— А спецэффекты вам понятны?

— Спецэффекты мне по барабану, — сказал Комбат, испытывая новое жгучее желание — сесть, где стоит, и никуда и никогда не ходить, мхом порасти. Пока Влад не удалится куда-нибудь за горизонт. Порасти водорослями. Как подводная лодка. — Мне они по барабану, потому что с ними ясно мне, что делать. А вот с тобой что делать…

— По условиям задачи. Вести меня по определённому маршруту. Я буду хорошо себя вести в Зоне, Владимир Сергеевич, обещаю. — Влад опустил руку. — Вы отдадите мне пуделя или нет?

— Я с тобой и так половину значимых ритуалов нарушил… Спасибо тебе, ведомый. Красиво мы выходим. Никто и никогда красивей не выходил! С такими паузами и с такими нарушениями. Матушка ждёт меня с распростёртыми объятиями.

— Ритуалом больше, ритуалом меньше. Матушка не заметит. Я почему-то уверен.

— Да я уж понял. Трын-трава тебе не расти, голегром тебе по пояс. Не был в Зоне — не зови её Матерью.

Влад вздохнул, аж гэйт рации сработал.

— Мы не задержимся из-за пёсика в любом случае, Владимир Сергеевич.

— Это я не понял, — сказал Комбат.

— Ритуал по выведению щенка из Зоны мы игнорим по умолчанию. Нет сегодня никакого хода назад. Есть ли пёсик, не было бы его. Собственно, ему повезло, я придумал ему применение… Вы ведь давно уже сообразили, Владимир Сергеевич, что я не обычный… турист.

— Ничего я не сообразил и не собираюсь соображать! — От страха… да-да, именно от страха, слова из Комбата выходили… нагло-угрожающие, беспомощные. — Бери свою собаку! И давай топай уже, трах-тибидох-тах-тах, трижды тремя «семьдесят седьмыми» крытая изнасилованная мышь!

Щенок перешёл из рук в руки без малейшего писка, будто был не щенок, а заинька. И в сумку поместился без протеста. Влад застегнул наполовину молнию, поднялся с корточек, подхватил сумку, с неудовольствием поправил автомат. Двигался он, конечно… как Майкл Джексон. Здесь у Комбата случилось что-то вроде момента истины. Озарило его, окатило откровением, как из ушата: если он, жестокий и великолепный сталкер, старейший ходила, искусный добытчик преудивительных и необычайных чудес аномальной натуры, старый добрый Комбат, если он сейчас допустит ещё одну очередную, навязшую, тошнотворно-томительную паузу, грёбаную интеллектуальную мексиканскую ничью, мать её, рефлексию достоевскую, ещё одно столкновение традиции с прогрессом, прошлого с будущим, аномального с нормальным — в истерику он, Комбат, сорвётся, в этакую дешёвую, из аматёр-кинематографии интернетной, истерику с матом стеснительным, стрельбой веером в слоу-мо по направлению к горизонту, и ногами ещё будет топать. С брызгами. Хотя нет, без брызг: морозно.

Он сказал: