— Ну, вот и хорошо, — продолжал полковойкомандир. — Людям по чарке водки от меня, — прибавил он, чтобы солдаты слышали.— Благодарю всех! Слава Богу! — И он, обогнав роту, подъехал к другой.

— Что ж, он, право, хороший человек; с нимслужить можно, — сказал Тимохин субалтерн-офицеру, шедшему подле него.

— Одно слово, червонный!.. (полковогокомандира прозвали червонным королем) — смеясь, сказал субалтерн-офицер.

Счастливое расположение духа начальства послесмотра перешло и к солдатам. Рота шла весело. Со всех сторон переговаривалисьсолдатские голоса.

— Как же сказывали, Кутузов кривой, об одномглазу?

— А то нет! Вовсе кривой.

— Не… брат, глазастее тебя. Сапоги и подвертки— всё оглядел…

— Как он, братец ты мой, глянет на ноги мне…ну! думаю…

— А другой-то австрияк, с ним был, словномелом вымазан. Как мука, белый. Я чай, как амуницию чистят!

— Что, Федешоу!.. сказывал он, что ли, когдастражения начнутся, ты ближе стоял? Говорили всё, в Брунове сам Бунапартестоит.

— Бунапарте стоит! ишь врет, дура! Чего незнает! Теперь пруссак бунтует. Австрияк его, значит, усмиряет. Как онзамирится, тогда и с Бунапартом война откроется. А то, говорит, в БруновеБунапарте стоит! То-то и видно, что дурак. Ты слушай больше.

— Вишь черти квартирьеры! Пятая рота, гляди,уже в деревню заворачивает, они кашу сварят, а мы еще до места не дойдем.

— Дай сухарика-то, чорт.

— А табаку-то вчера дал? То-то, брат. Ну, на,Бог с тобой.

— Хоть бы привал сделали, а то еще верст пятьпропрем не емши.

— То-то любо было, как немцы нам коляскиподавали. Едешь, знай: важно!

— А здесь, братец, народ вовсе оголтелыйпошел. Там всё как будто поляк был, всё русской короны; а нынче, брат, сплошнойнемец пошел.

— Песенники вперед! — послышался криккапитана.

И перед роту с разных рядов выбежало человекдвадцать. Барабанщик-запевало обернулся лицом к песенникам, и, махнув рукой,затянул протяжную солдатскую песню, начинавшуюся: «Не заря ли, солнышкозанималося…» и кончавшуюся словами: «То-то, братцы, будет слава нам сКаменскиим отцом…» Песня эта была сложена в Турции и пелась теперь в Австрии,только с тем изменением, что на место «Каменскиим отцом» вставляли слова:«Кутузовым отцом».

Оторвав по-солдатски эти последние слова имахнув руками, как будто он бросал что-то на землю, барабанщик, сухой икрасивый солдат лет сорока, строго оглянул солдат-песенников и зажмурился.Потом, убедившись, что все глаза устремлены на него, он как будто осторожноприподнял обеими руками какую-то невидимую, драгоценную вещь над головой,подержал ее так несколько секунд и вдруг отчаянно бросил ее:

Ах, вы, сени мои, сени!

«Сени новые мои…», подхватили двадцатьголосов, и ложечник, несмотря на тяжесть амуниции, резво выскочил вперед ипошел задом перед ротой, пошевеливая плечами и угрожая кому-то ложками.Солдаты, в такт песни размахивая руками, шли просторным шагом, невольно попадаяв ногу. Сзади роты послышались звуки колес, похрускиванье рессор и топотлошадей.

Кутузов со свитой возвращался в город.Главнокомандующий дал знак, чтобы люди продолжали итти вольно, и на его лице ина всех лицах его свиты выразилось удовольствие при звуках песни, при видепляшущего солдата и весело и бойко идущих солдат роты. Во втором ряду, справого фланга, с которого коляска обгоняла роты, невольно бросался в глазаголубоглазый солдат, Долохов, который особенно бойко и грациозно шел в тактпесни и глядел на лица проезжающих с таким выражением, как будто он жалел всех,кто не шел в это время с ротой. Гусарский корнет из свиты Кутузова,передразнивавший полкового командира, отстал от коляски и подъехал к Долохову.

Гусарский корнет Жерков одно время вПетербурге принадлежал к тому буйному обществу, которым руководил Долохов. Заграницей Жерков встретил Долохова солдатом, но не счел нужным узнать его.Теперь, после разговора Кутузова с разжалованным, он с радостью старого другаобратился к нему:

— Друг сердечный, ты как? — сказал он призвуках песни, ровняя шаг своей лошади с шагом роты.

— Я как? — отвечал холодно Долохов, — каквидишь.

Бойкая песня придавала особенное значение тонуразвязной веселости, с которой говорил Жерков, и умышленной холодности ответовДолохова.

— Ну, как ладишь с начальством? — спросилЖерков.

— Ничего, хорошие люди. Ты как в штабзатесался?

— Прикомандирован, дежурю.

Они помолчали.

«Выпускала сокола да из правого рукава»,говорила песня, невольно возбуждая бодрое, веселое чувство. Разговор их,вероятно, был бы другой, ежели бы они говорили не при звуках песни.

— Что правда, австрийцев побили? — спросилДолохов.

— А чорт их знает, говорят.

— Я рад, — отвечал Долохов коротко и ясно, кактого требовала песня.

— Что ж, приходи к нам когда вечерком, фараонзаложишь, — сказал Жерков.

— Или у вас денег много завелось?

— Приходи.

— Нельзя. Зарок дал. Не пью и не играю, покане произведут.

— Да что ж, до первого дела…

— Там видно будет.

Опять они помолчали.

— Ты заходи, коли что нужно, все в штабепомогут… — сказал Жерков.

Долохов усмехнулся.

— Ты лучше не беспокойся. Мне что нужно, япросить не стану, сам возьму.

— Да что ж, я так…

— Ну, и я так.

— Прощай.

— Будь здоров…

… и высоко, и далеко,

На родиму сторону…

Жерков тронул шпорами лошадь, которая разатри, горячась, перебила ногами, не зная, с какой начать, справилась ипоскакала, обгоняя роту и догоняя коляску, тоже в такт песни.