Когда Улав, сын Аудуна, бежал, епископ Турфинн объявил, что он, мол, не имеет права долее отказываться выдать Ингунн, дочь Стейнфинна, ее дядьям. Но Арнвид, сын Финна, ответил: она больна, и он-де не может отослать ее от себя. Преосвященный Турфинн весьма сокрушался, узнав, что и Арнвид не желает склонить главы пред законом, а следует ему, лишь покуда это нужно ему самому. Тогда епископ пожелал отправить Ингунн к ее тетке в Берг, но Арнвид отговорился – она, мол, не в силах никуда ехать.

Колбейн, сын Туре, и Хафтур были вне себя от гнева из-за того, что Улаву удалось бежать, и говорили: без епископа здесь наверняка не обошлось. Хотя, когда случилось убийство, епископ был в отлучке и вернулся домой только после того, как убийца бежал. А Арнвид, сын Финна, сам объявил: это он помог Улаву бежать в Свею. Когда же обнаружилось, что и Асбьерн Толстомясый был заодно с Арнвидом в этом деле и что беглец был принят сестрой священника, которую выдали замуж в свейские земли, преосвященный Турфинн вознегодовал и отослал от себя Асбьерна на некоторое время, после того как тот уплатил пеню за свою причастность к этому делу. И хотя ни один человек всерьез не думал, будто епископ заведомо знал про побег Улава, многие ставили ему в вину, что один из его священнослужителей нарушил закон, был заодно с убийцей и помог ему спастись.

Окружной наместник объявил Улава вне закона, а после этого заявились наконец Хельге из Твейта и его сыновья. Они предложили от имени Улава заплатить пеню за убийство, согласно решению добрых людей на тинге. Однако же мужи из Твейта не приходились Улаву близкой родней: они были потомками брата его прадеда, и обе ветви этого рода – из Твейта и из Хествикена – мало знались все эти годы. Законным же опекуном Улава был старик из Хествикена. Потому-то ходатаям Улава было трудно уладить его дело, да и поздно они за это взялись. Но когда епископу Турфинну пришлось по весне ехать в Бьергвин по другому делу, он дозволил Йону, сыну Хельге из Твейта, сопровождать его, с тем чтобы тот мог испросить у короля охранную грамоту Улаву.

Колбейн же потребовал, чтобы преступление Улава было объявлено не искупаемым пеней. Он, мол, сотворил страшное злодеяние – снасильничал племянницу Колбейна в усадьбе ее отца, а потом зарубил ее двоюродного брата, когда тот призвал его к ответу за насилие. Выступать ходатаем по своему делу в Бьергвине Колбейн избрал рыцаря Гаута, сына Турварда, и его сына Хокона. Господин Гаут был родичем барона Андреса Плютта, заседавшего в государственном совете, который должен был править Норвегией, покуда король не войдет в совершеннолетие. Кроме того, господин Андрее был одним из предводителей знатных хевдингов, намеревавшихся ныне начать борьбу с князьями церкви за ограничение ее свобод и прав. Тут же обнаружилось, что предводители эти и были те самые мужи, на поддержку которых рассчитывали еще ранее сыны Туре, а Хокону, сыну Гаута, была обещана в жены Ингунн.

Тогда хамарский епископ Турфинн снова взялся замолвить словечко за Улава. Он уверял, что того невозможно призвать к ответу за насилие, поелику он взял к себе Ингунн, уповая на старый уговор об их помолвке. А Ивар и Колбейн уже обещали Улаву замирение по этому делу. Но тут Улав, на свою беду, убил Эйнара во время ссоры, когда они сидели и бражничали вместе с другими на монастырском подворье братьев-проповедников в Хамаре. Епископ сказал, что было бы величайшей несправедливостью отказывать Улаву в той же милости, каковую даруют всякому другому человеку, ставшему убийцей… А именно: получить охранную грамоту и залог на право пользования своим имуществом, ежели он согласится уплатить установленную законом денежную пеню королю и пеню за убийство Эйнара, сына Колбейна, его родичам и душеприказчикам. Ведь в каждом норвежском селении найдутся ныне люди, коих призывали к ответу за убийство или другие злодеяния, могущие повлечь за собой опалу. Живут они спокойно в своих усадьбах, с королевскими охранными грамотами на себя и на свое имение, ну, а те, кто почитает себя достаточно в силе, – обходятся и безо всяких грамот. И потому-то каждый может видеть, что крайне несправедливо поступать более сурово с Улавом, который еще столь молод годами! Ведь случись это до последнего изменения законов[72], сделанного еще покойным королем Магнусом, Улава приговорили бы лишь к изгнанию в заморье, покуда он не станет совершеннолетним. А Улав сразу же через Арнвида, сына Финна, и Асбьерна-священника велел передать Колбейну, что готов сполна уплатить пеню за убийство.

Улав вернулся в Норвегию накануне троицы и поселился в долине в Эльвесюсселе, близ Мариаскугского монастыря. Здесь он владел небольшим оделем и несколькими долями в других усадьбах. Это имение досталось хествикенским бондам от жены деда Улава – Инголфа, сына Улава. Здесь никто не пытался взять Улава под стражу, да и королевские наместники велели ему сидеть тут спокойно до самой осени – отсюда было далеко до тех мест, где обретались недруги Улава. Но когда осенью было объявлено: все имение Улава, сына Аудуна, на севере взято под надзор – равно и движимое имущество, что он оставил после себя в Опланне, и его поместье в Викене, и вроде бы его наследные земли, – Улав во второй раз покинул родину; ныне он отплыл на юг, в Данию.

Хозяйка усадьбы Миклебе – Хиллебьерг – радушно встретила Ингунн, дочь Стейнфинна. Ей пришелся по душе Улав в то недолгое время, когда ей довелось его видеть, и ее расположение к нему ничуть не уменьшилось оттого, что Улав зарубил это отродье покойного Туре из Хува и его полюбовницы. Сына своего она встретила куда милостивее обычного, а когда Арнвида призвали к ответу за помощь Улаву, она только засмеялась и похлопала сына по плечу:

– Уже не в молодые лета и ты наконец навязал себе тяжбу, сынок; мне-то всегда было не по душе, что уж больно ты смирен.

Арнвиду не доводилось видеть, чтобы хоть с одним человеком матушка его обращалась столь нежно, как с этой хворой молодой женщиной. А со здоровьем Ингунн было из рук вон плохо – у нее страсть как кружилась голова: когда она по утрам вставала, ей приходилось долгими часами стоять на месте, крепко держась за что-нибудь. Горница плыла у нее перед глазами, а взгляд заволакивало черной пеленой, и она ничего не видела. Стоило ей нагнуться и поднять что-нибудь с пола, как снова появлялся этот туман и опять надолго ослеплял ее. Ингунн отвернуло от еды и, стоило ей что-нибудь съесть, как ее рвало; бедняжка до того исхудала и поблекла… даже уголки глаз у нее обескровились. Хиллебьерг варила ей целебное питье, которое должно было облегчить муки, но и его Ингунн пить не могла. Старуха посмеивалась и утешала ее – такая хворь, всякий знает, дольше урочного времени не протянется, и вскоре ей опять полегчает. Ингунн ни слова не отвечала на шутки хозяйки, а только наклоняла голову, пытаясь скрыть глаза, полные слез. Вообще-то она никогда не плакала, а была очень тиха и терпелива. Никакой работы по хозяйству она справлять не могла и сидела лишь с тканьем на коленях, вышивая кайму узором из крохотных цветов и зверей. Или же шила полотняную рубаху, которую скроила еще в Хамаре. Она всегда была искусной рукодельницей, а в эту рубаху, предназначенную для Улава, когда он вернется домой, вложила все свое умение и старание, но работа у нее не спорилась. Иной раз она мастерила игрушки для сыновей Арнвида, плела для них кольчуги из соломинок, насаживала перья на стрелы, делала биты для игры в лапту и чудесные мячи, каких у детей до того не было. Она умела мастерить все так хорошо потому, что сама всегда играла с мальчишками, говорила она Арнвиду, а этому ее выучил Улав. Она пела детям, сказывала им сказки и предания; казалось, у нее у самой становилось легче на душе, когда она возилась с этими тремя малышами. Охотнее всего она держала одного из детишек у себя на коленях. Магнусу шел уже пятый год, а близнецам, Финну и Стейнару, еще не было четырех. Магнус и Финн были резвые и сильные сорванцы и не очень-то любили, чтобы женщины их ласкали. Стейнар же, более слабый, всей душой прилепился к Ингунн. Так что она повсюду таскала за собой этого мальчика. Куда бы ни шла, она несла его на руках, и он спал у нее по ночам. Стейнар был также любимцем отца, и потому Арнвид чаще всего по вечерам сидел у Ингунн; ребенок играл у нее на коленях, а Арнвид пел им обоим, пока малютка не засыпал, положив головку ей на грудь. Тогда она шепотом просила Арнвида перестать петь и потом сидела молча, глядя прямо перед собой или на спящего ребенка, и тихо, легко целовала волосики мальчика, а потом снова сидела, так же недвижно глядя прямо перед собой.