Услышав наши вопли, Федина дочка, маленькая, загорелая до черноты девочка, уже умеющая ходить босиком по колючей траве, оторвалась от банки со сгущенным молоком. Вытерла рот всей рукой, от локтя до запястья, посмотрела на нас и тоже закричала:

— Туман! Туман!

Из-под обрыва выскочил Туман, как всегда, хмурый. Сверху сухой и пушистый, а снизу мокрый: в реку заходил. На брюхе шерсть висит сосульками, на лапах облиплась так, что лапы истончились, как спички, а под шеей почему-то встопорщилась, как бороденка. Не пес, а карикатура.

Мы выкатили «Урал» на дорогу. Федя сделал несколько кругов, набирая обороты, и лихо устремился в гору, на штурм крутого материкового берега. «Ребенка надо было высадить», — запоздало подумал я, но машина с ревом выскочила уже на увал.

И открылся простор, вся пойма речная: и далекие леса, и меловые кручи, похожие на бараньи лбы, и заишимские дали с белыми крышами окрестных деревень и сверкающей стеклянной гладью стариц. Мотоцикл летел мягко, неслышно, потому что под колесами стлался проселок, а что может быть лучше проселочной дороги, пешком ли ты идешь, мчишь ли в машине. Дорога эта принимает человека так, как будто ждала его давным-давно, она наполняет его легкостью, она несет его, как будто приподнимает над землей, как будто расправляет ему крылья горячим ветром с полей, где цветут по закраинам васильки и звенит под солнцем дозревающая пшеница…

Должен сказать, что за непривычную им жалостливость ко всякой живой твари, за любовь к разговорам на отвлеченные темы многие деревенские мужики относятся к Феде Микошину несерьезно, называют его балаболом.

ЖАЛЕЙКА

В рыбацком лагере моем хозяйничали телята. Я только поднялся из-под обрыва, с реки — увидел их и замер. Пугать их сейчас нельзя: с перепугу они все разнесут, палатку свалят, а то и раздерут…

Правду сказать, смотреть на них было забавно. Пегий теленок обнюхивал эмалированную миску со сложенными в нее ножами и ложками. Только дотрагивался до нее носом-зеркальцем, как ложки начинали звенеть, и он опасливо отступал. Наконец, решился, поддел миску так, что она со звоном взлетела в воздух, а теленок, взбрыкнув всеми четырьмя ногами, бросился наутек. Второй теленок жевал шуршащую полиэтиленовую пленку, третий ходил вокруг ярко-оранжевого рюкзака и бодал его. Но главную опасность представлял крупный белолобый теленок, не теленок уже, а бычок. Он пытался влезть в палатку. Медленно, осторожно упирался лбом в дверной полог и, почувствовав нарастающее сопротивление, отступал. Полог распрямлялся, хлопал его по морде. Бычок вздрагивал, мотал головой и снова напирал. Потом сделал решительный шаг, просунул голову в палатку и замер, втягивая воздух ноздрями так, что вздрагивали брезентовые стены.

Я стал подходить, стараясь не делать резких движений. Телята, завидев меня, расходились в обе стороны, как волны расходятся от человека, входящего в тихую воду. И вот я дошел до палатки и остановился, не зная, что делать. Спугнешь бычка, разнесет все от ужаса. Но тут белолобый, почуяв что-то, отступил, освободил голову, увидел меня и оцепенел. Тут уж я дал себе волю: присел, подпрыгнул и взвизгнул нечеловеческим голосом. Ох, что тут поднялось! Телята, с немалым любопытством смотревшие на нас, рассыпались, как горох. А белолобый, в ужасе задрав хвост, рванул прочь, не разбирая дороги, пробивая башкой густые заросли невысокого тальника.

— Гэть, шпана! — раздался устрашающий окрик, и из-за тополя появился пастух Жалейка, ведя в поводу тощую совхозную кобылу Настю. Рыженький жеребенок трусил за ней следом. Настя мотала головой, отгоняя мух и паутов, и то и дело оглядывалась на жеребенка.

— Ничего они тут не натворили? — спросил, подходя, Жалейка.

— Вроде бы ничего, только несколько лепешек оставили. Высохнут — дымокур будет.

— Этого добра, к-хэ, мы можем сколько хочешь навалить, — пошутил Жалейка.

Вообще-то он не очень разговорчив, а если и говорит с кем, то как-то очень уж спокойно, размеренно, как будто внутрь себя слова произносит. Но сегодня он весел, оживлен. Наверно, это я его развеселил своими прыжками…

— Этот белолобый у них заводила, — объясняет Жалейка. — Такой бандит растет. Пока я задних, отставших перегонял на увал, он свою шайку сюда увел. А я и не успел подойти…

— Конечно, не успеешь, если все время пешком будешь пасти. Чего ты пешком, кобылу, что ли, жалеешь?

— Ну да, одни ж мослы от нее остались, малец из нее все высасывает. Пусть уж пасется: если за лето не поправится, зимой совсем худо будет…

Жеребенок резв и весел. А мама — кости да кожа, покрытая пыльной, свалявшейся, какой-то клочковатой шерстью. Все — ему. И пасется-то сторожко, все время так поворачивается, чтобы видеть жеребенка…

— Ладно, давай чай пить. Никуда твои бычки не денутся.

— Давай, — согласился Жалейка. — Я сейчас за водой схожу.

Взяв котелки, он пошел к реке, а я пучком травы стер с морды и крупа кобылы густо облепивших ее мух и оводов. Ведь как это — на сытого, лоснящегося коня вся эта тварь не больно-то садится, а как поплоше, позабитей, поизмордованней жизнью, так облепят со всех сторон и сосут, сосут кровь. Да что же это за законы такие…

Кобыла благодарно мотнула головой и тихо тронулась вслед за жеребенком. Железные мундштуки удил свободно болтались под шеей, не мешали ей стричь траву.

С кобылой этой, с Настей, в жизни Жалейки связано немало историй. Как попал он сюда, в пастухи, так и начались эти истории.

Вообще-то фамилия у него Жалейко, на «о». Григорий Павлович Жалейко. Но все, от мала до велика, зовут его просто Жалейка. И так будет, наверно, до самых преклонных лет, потому что Жалейко из тех известных всем людей, в ком нет никакой солидности, мужицкой заматерелости. Сложенья он щуплого, со спины так и вовсе пацан пацаном, да еще и вихры на затылке…

Долгие годы Жалейка работал бригадиром, отвечал за весь дойный гурт. Можно сказать, главный человек в совхозном животноводстве. И все было бы нормально, если бы не обычай нового директора два раза в день, в шесть утра и в шесть вечера, приезжать в летний лагерь, где размещается дойный гурт. Это тоже понятно, потому что молоко, надои — главный показатель в любом совхозе.

И вот однажды, это было в конце июня, директор, приехав на отгон, не застал бригадира. Где? Что? Доярки мнутся, никто ничего толком не говорит. Директор уже начинает бог знает что думать, как влетает в лагерь на мотоцикле сам Жалейка. Проспал, говорит. Проспал так проспал, с кем не бывает. Хотя и сомнительно: это городской человек может проспать, а