Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Зато Брум его заметил. Он сидел на скамейке, покойно опершись на палку, поглядывая издали спокойным взглядом. Под усами пряталось подобие улыбки. Их глаза встретились на мгновение и разбежались.
Вечером он вернулся в заведение к Гиль. Гиль была простужена, грустна, и ее маленькое личико так тоскливо осунулось, точно его выскоблили изнутри. Бруно рассказал ей про подружку Сузи. Гиль ответила, что их не разлить водой и это у них продолжается годами. Сузи — сангвиник, подруга склонна к депрессии. Они живут вместе в меблированной комнате, и хозяйка закатывает им скандалы каждую неделю. Ничего не поделаешь. Связь. Неужели это такой тяжкий грех?..
Гиль положила руки перед собой на столик. В пальцах было больше выражения, чем в лице. Усталые пальцы. Бруно теперь испытывал теплую, неэротическую близость к ней, и оба пили молча, когда Гиль вдруг спросила:
— Неужели нет для нас другого места, кроме этого?..
— Какое другое место вы имеете в виду?
— Не знаю. Место, которое очистило бы меня. Где не было бы никаких страстей и искусственных увеселений. Вы понимаете меня?..
— Пытаюсь.
— Существует ли вообще такое? Наверное, существует. Только не для меня. Мне иногда мерещится, что меня истязает еврейский бес.
— Вы верите в чертей?
— Нет, не верю. Моя бабка говаривала, что евреи всегда терпели и поэтому они хорошие люди. Эвелин, моей сестре, повезло больше меня. Тоже повезло не до конца. Вышла замуж и развелась. Теперь у нее парфюмерный магазин на Штифтерштрассе. Она похрабрей меня.
Теперь вы расскажите про себя. Бабка любила повторять: ”Очи Его испили все муки человеческие, и Он не подавал милостыни; по смерти Его не скажут ”от смерти спасает подаяние”. Вам это понятно. Она это часто повторяла. И, еще мне припомнилось, говорила: ”Отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина”. Что значит — ”оскомина”?
Сидели запоздно — Гиль говорила, Бруно не издал ни звука. Ее голос едва проникал в него. Постепенно ее лицо потухло и на нем резко выступила худоба. Она встала.
— Хватит, — сказала она. — Пойду лягу. Есть у вас мелочь? — спросила она, когда он уже стоял на пороге. — Я осталась без единого пфеннига. Может, одолжите мне пару пфеннигов?
Бруно протянул ей банкноту в пятьдесят марок, она спасибо не сказала и не смутилась суммой.
Ночью на своей кровати он знал, что его приезд сюда подошел к концу. Вокруг плясали блики зеленой воды, он плыл, но с большим трудом. Внизу на дне, среди коричневых водорослей лежал длинный и грузный Брум. Его недремлющий карий глаз неотрывно следил за Бруно. ”Сделаю один мах и уйду от него за тридевять земель”, — сказал себе Бруно. Так он и собирался сделать, но, как только шевельнул верхними конечностями, убедился, что его руки успели пустить корень и оторвать их уже будет нелегко.
8
Дни затем были мглистые. Неловко стало ему просиживать на парковой скамейке. Широкие тени бродили меж деревьями, будя тревогу; и, хотя его не задевал никто, ему казалось теперь, что все его замечают. Время от времени он чувствовал, что на него смотрят и тотчас отводят глаза.
Он встретил у пекарни Луизу. ”Вы еще здесь?” — удивилась она. Его обидело ее удивление, в котором, возможно, не было ничего злонамеренного. Она походила на крестьянку, несущую в себе порчу долгих лет городской жизни, не переделавших, однако, ее походку, грузную и неуклюжую. Она не спросила у него, что он делает или что собирается делать.. Видно было, не слишком рада его присутствию. Зато с Брумом у него состоялось несколько поучительных разговоров. Спокойствие к нему не вернулось, но то, что Брум сидел тут, свидетельствовало о некотором его желании поладить. Несколько дней назад Бруно встретил его в Мельничном переулке, узеньком и полном молчаливой прелести, благодаря аромату вьющихся растений, цветущих в эту пору лиловым цветом. Брум сидел на скамье у входа в трактир. Дело было к вечеру, Бруно устал, находившись за день, хотел поскорей в гостиницу и не был склонен к долгим разговорам. Он обратился к Бруму без обиняков.
— Здравствуйте, господин Брум, рад вас встретить.
— Здравствуйте, — Брум улыбнулся, но на его лице выразилось некоторое смущение. Его усы, казалось, почему-то поредели.
— Вы меня узнаете?
— Что за вопрос! Вы — сын писателя А. Некогда я принадлежал к поклонникам вашего родителя.
— А теперь?
— Теперь он забыт.
Голос Брума звучал так четко, точно он собрался не говорить, а оскорбительно отрезать. Бруно, странным образом, осмелел.
— Почему вы меня избегаете, в таком случае?
— Я? — изумился Брум. — Разве я не отвечаю на вопросы?
Впервые Бруно рассмотрел его вблизи: стар, но крепок. Какое-то горькое прямодушие в лице. Щетина прятала несколько черт, уцелевших от прежних времен, но одно телодвижение, которое Брум, по-видимому, старался побороть и вытравить, исказилось и обернулось дерганьем плеча. Бруно хотел повернуться и идти.
— Я, — повторил Брум, — не увиливаю ни от каких вопросов.
Бруно, как видно, счел этот ответ за некоторое ублажение, а может, и за щелку, приоткрывшуюся навстречу возможности найти общий язык.
— Несколько дней назад я встретил незаконорожденную дочь моего дяди Сало, — сказал Бруно. — Вы, вероятно, помните его.
— Ну, и что?
— Меня это очень растрогало. Фигурой не походит на него, но зато пальцы — те же пальцы.
Брум поднял густые брови, устанавливая дистанцию между собой и этими чересчур интимными словами.
— Разве вы не помните дядю Сало?
— Как не помнить этого повесу? — Брум осклабился странно и широко и встал, как бы не находя интереса в этом пустом разговоре.
Назавтра Бруно его опять встретил, неподалеку от того же переулка, и тут Брум преподнес ему сюрприз: сам заговорил с ним.
— Вы еще здесь? — сказал Брум.
— Еще пару дней.
Вид у него теперь был более бодрый, без всяких признаков повреждения в уме. На широком лице был написан скептицизм старого человека, опустошенного жизнью и расставшегося со всеми мечтами и убеждениями.
— И что же вы делаете? — спросил Брум.
— Ничего не делаю. Гуляю.
— Вас еще не забрала скука?
— Нет. Есть места, которые вызывают во мне воспоминания.
И, посреди такого притворно сдержанного разговора, Брум
