– Туалет на улице, – ответил я.

– Так это же прекрасно!

Это был небольшой дачный поселок рядом с самой настоящей деревней. В полдень тени становились синими, все покрывалось их бесплотной паутиной. По утрам орал петух, где-то на краю поля паслась корова.

– Овечки! Овечки! – И тупоголовое стадо с вытаращенными глазами разбегалось от Ясны в стороны.

В первые дни Воронцов меня опять раздражал – его приводили в бешенство мухи и комары, он нервно отмахивался от них, хмуря брови, глупо морща лицо. Не нравилось ему и то, что мы ходили без обуви: по вечерам он показывал мне свои ноги, на бледной коже которых появилось множество розовых ссадин, тонких порезов и красных точечек.

– Тупой нытик! Ясна, как ты выносишь его! – говорил я, оборачиваясь, но ее уже не было рядом: она напролом лезла через крапиву в овраг, один раз свалилась в речку с хлипкой кладки, забралась на чердак заброшенного и наполовину разрушенного дома, откуда, естественно, не смогла сама слезть. Посадила омерзительную занозу, да и еще ее цапнула дурная соседская собака.

Зато каким-то образом Воронцов полностью очаровал мою бабушку, и она любовно готовила котлеты для «Петеньки» и накладывала ему в тарелку целые горы еды.

Утром Ясна писала в своих бесконечных блокнотах, а мы с Воронцовым по очереди помогали старикам и рылись в интернете в поисках информации для курсовой. По ночам на небе светили огромные звезды. Мы стояли, положив руки на плечи друг другу и задрав головы. В реке сияли их и наши отражения; волосы Ясны, раздуваемые ветром, касались моей щеки.

Как-то я повез их в соседнюю деревню поглядеть на местную достопримечательность. С холма открывалось поле, измятое, изрытое, с кочками, убегающее далеко к лесу, – его желтая трава была залита послеполуденным светом. Поле было пустым: ни дерева, ни куста, ни времени, но почему-то чувствовалось, что раньше здесь были дороги и чьи-то судьбы. Мы планировали найти там старый барский дом, но нашли только этот холм с кладбищем, с огромным деревом на самом краю и это поле, где, как струйка ртути, извивался ручей, маслянисто блестевший на солнце.

Наши голоса звучали странно и хорошо. Мне нравится думать, что они нарушали забвение когда-то существовавшего здесь мира. Наверное, среди молодого подлеска и старых осин бродят в травяном шорохе призраки. Они все еще приходят в сгнившую деревенскую школу, пытаются на рассвете открыть двери развалившегося коровника и ходят на могилы к родне – эти могилы уже давно сровнялись с землей.

Мы тоже заглянули на кладбище и зависли там на целый час. Ясна вообще любила кладбища. Она выискивала там имена. Мертвые кладбищенские имена для своих рассказов. Она сбегала от реальности – от нас – в свои вымышленные миры. Нам в них был закрыт доступ, хотя и мистически обещан мне по окончанию ее дней. Петя ревновал ее к этим мирам гораздо острее, чем я. Однажды он все же стащил блокнот, но не смог разобрать ее почерка. Ясна не разговаривала с ним сутки.

Как-то днем, в самый зной, Рыбка сидела у куста черной смородины и собирала в миску ягоды. На ней был только купальник, волосы убраны наверх. В раскосых солнечных очках она напоминала девицу с плакатов в стиле пин-ап. Я дотянулся до фотоаппарата, запечатлел ее у куста смородины и перевел взгляд на Воронцова. Монотонно, в такт какому-то раскаленному ритму, он заносил топор и издавал им гулкий звук – это был низкий крик деревянного пенька в миг его расщепления. По белому телу древоубийцы стекал пот. Кудри слиплись, превратившись в блестящих влажных червяков, и, когда он убирал их со лба рукой, лицо его виделось непривычно открыто: читались жесткие, в разлет брови и трагичная складка между ними, появлявшаяся тогда, когда он замахивался.

Я лежал на выцветшей циновке и смотрел сначала на Ясну, а теперь на Петю, на его спину, на руки, сжимавшие древко топора, и сосредоточенное лицо. Живое воплощение врубелевского демона. Юноша с полотен Караваджо? Теперь почему-то нет. Наверное, я просто уже слишком много про него знал.

Я представил его маленьким пацаном: он был один на один со своей тяжелой недетской тайной, окруженный противным смехом, – я такой слышал когда-то в телефонной трубке.

– Петя, у тебя обгорит спина! – крикнула Ясна. – Надень майку.

Он бросил топор на землю, подошел к ней, опустился на колени, оглянулся – нет ли поблизости моих родственников – и несколько раз поцеловал ее. Некоторое время они шептались, потом Петя зачерпнул из миски горсть смородины и запихнул себе в рот.

– Что ты делаешь! Я же целый час уже собираю!

Он рассмеялся и побежал от нее ко мне.

– Ну и что ты так смотришь на меня все время? – сказал он, очевидно заметив, что я пристально его разглядывал, когда он колол дрова.

Было жарко. Шумел лес. Меня разморило, реальность стала расплываться. Казалось, что Воронцов нагибается ко мне. Я полулежал, упершись локтями в циновку. Вдруг запахло черной смородиной, и он, коснувшись мокрыми волосами моего лица, прижался прохладными губами к моему рту. В ту же секунду разрушилась хрустальная, знойная пелена, окутывавшая сознание.

– Ты что?!

– Я подумал… – начал он, отстранившись и сделав растерянные глаза.

– Что ты подумал? Что ты вообще делаешь! – У меня заколотилось сердце, и хотя я старался изображать ярость, я не был зол на самом деле – больше напуган.

– Что у вас случилось? – Ясна подошла к нам.

– Этот педик вздумал… фу, блин, спроси у него сама! – выкрикнул я, встал и ушел в дом, оставив их вдвоем.

Ярославна пришла за мной минут через десять.

– Ну все, Игорь, пойдем. Не дуйся.

– Не дуйся? Ясна, ты что, с ним заодно?

А, ну да. Мы же все заодно. Но подожди, Рыбка, я еще поизображаю гнев.

– Он меня почти поцеловал!

– Я знаю. Но он больше не будет, мы с ним договорились. Он просто так развлекается, ты же знаешь. Ничего серьезного.

– Вы сведете меня с ума, оба, – прошипел я.

– Ты уже давно сошел с ума, не льсти себе, – засмеялась Ясна.

Позвонила Марина, и мне пришлось ехать на ближайшую железнодорожную станцию встречать ее. Этим же вечером мы пошли на костер: я, Воронцов, Ясна, Маринка и трое соседских пацанов. Естественно, при них Ясна была только моей, и мы болтали с ней с каким-то особым доверием друг к другу. Воронцов был молчаливее обычного, хотя вряд ли его можно было назвать обиженным.

Сквозь огромное пламя я глядел на его лицо и чувствовал себя никчемной маленькой точечкой в огромной, черной-пречерной картине вселенной. Деревенские парни разговаривали матом, ржали, как гиены из мультфильма, и, не стесняясь присутствия девушек, рыгали. Благодаря им я ощущал себя не только ничтожной пылинкой в картине мира, но и крайне воспитанным человеком. Ваш вежливый супергерой.

Все случилось на следующий день, на закате. Бабушка отправила нас на другой конец поселка к тетке за козьим молоком. Похожие на яичницу-глазунью ромашки терлись выпуклыми оранжевыми головками и проеденными лепестками о Яснины загорелые коленки. Она расталкивала их, продирая ноги сквозь заросли полевого травостоя.