– Скоро Новый год, – сказала Костромина вдруг, когда мы в очередной раз пристроились передохнуть.

– И что? – спросил я.

– Новый год – это праздник, ты опять забыл. На Новый год украшают елку. Ты видел, как вышку для прыжков украсили? Надо и нам где-то достать гирлянду.

– Надо, – согласился я.

– Говорят, в этом году генератор погоды на неделю отключат, – сказала Костромина.

– Для чего? – не понял я.

– Для профилактики. Сколько лет уже работает. Хотят реакторы поменять в январе. Так что придется всем по домам сидеть.

Я представил. Генератор отключать. Сразу сделается холодно. Наступит мороз и пойдет снег, только не такой, как сейчас, а настоящий. А еще солнце. Зимой ведь тоже солнце.

– Как раз на зимних каникулах, – сказала Костромина.

Отключат, подумал я. Хоть на настоящую погоду посмотрим. Узнаем, как там.

– У тебя коньки есть? – спросила она.

– Нет, ты же знаешь.

– У меня есть несколько пар. Разные размеры. Надо только наточить.

– А потом?

– Потом кататься будем, – сказала Костромина. – Если случится мороз, то река, скорее всего, замерзнет. Сделаем каток и по вечерам, когда зайдет солнце, мы будем кататься на коньках. Это очень полезно… И красиво… Помнишь, как тогда? Давно еще?

– Помню.

– Недолго осталось, Новый год уже скоро. Зима придет.

– Скоро.

У нее было жизнерадостное настроение. Да, такое именно. Недаром она заговорила о зиме и коньках, в мире слякоти и сломанных велосипедов бывает, что хочется зимы и коньков.

– Новый год – мой любимый праздник, – сказал я зачем-то.

Костромина вздохнула, мы подняли Лужицкого и потащили его дальше.

Лужицкий то и дело падал, а мы то и дело его поднимали. Это было неудобно, и в конце концов я решил тащить его в одиночку, закинул на плечи и понес. Лужицкий был тяжел, но я этого, само собой, не замечал. Потому что я силен.

Костромина мне иногда помогала, придерживала Лужицкого за руки или за ногу.

Так до дома и дотащились. Я прислонил Лужицкого к стене.

– Сам не влезет, – сказал я. – Придется заталкивать.

– Пойду я домой, – сказала Костромина. – Что-то я…

– Нет уж, – возразил я. – Ты мне его помоги поднять, я тоже устал.

Если честно, мне не хотелось заходить к Лужицким одному. Я опасался, что в родных стенах Лужицкий очнется и начнет потрошить мне мозги какой-нибудь жестокой ерундой, а я не хотел сейчас ерунды, я хотел лечь, закрыться пледом и вспоминать. Как она улыбалась, как стояла рядом.

– Затащим его в комнату, прислоним к стене – и пусть стоит, – сказал я.

Костромина не стала спорить, я снова завалил Лужицкого на плечи и поволок его на третий этаж.

Дверь в квартиру Лужицких была открыта, это нас совсем не удивило, у нас часто двери забывают закрывать, да и смысла в этом особого нет. Меня другое насторожило. В прихожей я увидел стекло. Весь пол был усеян осколками зеркала, причем не телевизионного, а настоящего, кто-то хлопнул его о стену с такой силой, что стеклянные занозы вошли в кирпичную кладку.

Мне это сразу не понравилась, разбитое зеркало – дурной признак.

– Ау, – сказал я. – Кто-нибудь дома?

Никто не ответил.

Лужицкий сел на скамеечку под телефоном. А я осторожно двинулся в комнату. Наткнулся на грабли. Ничего удивительного, грабли используются, чтобы счищать с крыши лишайники, лишайники набирают влагу, и крыши начинают протекать, с лишайниками нужно бороться, сгребать их…

В лоб мне пришли грабли. От души, с деревянным стуком хлопнули меня меж глаз. Я поймал грабли, поднял их. Грабли были странные, завитые в странную конструкцию, точно их взяли и скрутили спиралью. Ударную силу они при этом сохранили, но крышу ими теперь вряд ли можно было почистить.

Заглянул в комнату Лужицкого. Весь пол оказался завален инструментами. Лужицкий зачем-то спустился вниз, в сарай и вытащил оттуда все, что смог достать. Лопаты, пилы, садовые ножницы, ломы. Ломы меня особенно порадовали. Или не порадовали – они были завязаны практически в узлы. Кто-то очень грустил. Очень-очень грустил.

– Что там? – спросила из прихожей Костромина.

– Ничего, – ответил я. – Тут… Ты там лучше за Лужицким последи, я сам посмотрю.

Я двинулся в большую комнату. Я уже знал, что ничего хорошего я не увижу, я уже догадался…

На диване сидела фигура, накрытая занавеской. Отец Лужицкого. Нет, я не стал эту занавеску поднимать, я и так знал, что это он. Аут. Отец Лужицкого, видимо, окуклился. Лужицкий занервничал, накрыл отца занавеской, стал затем ломать лопаты. Потом к дельфинам сиганул. Понятно. Испугался Лужицкий. Испугался, что остался один, а в одиночку часто в аут выпадают.

– Ой…

Я обернулся. Костромина стояла тут же, рядом со мной, и смотрела. Сощурившись так, и глаз у нее еще дернулся.

– Аут, – утвердительно сказала она.

– Аут, – согласился я.

– Понятно все.

– Что понятно?

– Зачем он на дельфинов пошел. – Костромина не отрывала взгляда от занавески. Понятно. Думал, что человек ему поможет. Думал, что рядом с человеком шансы выпасть в аут не так велики.

По-моему, он совсем за другим в дельфинарий поперся, но я спорить не стал.

– Надо…

Костромина оглядела комнату еще раз. А потом вдруг встала лицом в угол и принялась бормотать.

Я рванул к телефону, набрал единицу. СЭС.

Ответили сразу.

– Некроз, – сказал я. – Второго уровня. Выезжайте скорей.

Совсем уж ночью опять пришла Костромина.

То есть не ночью, а уже ближе к утру, наверное.

СЭС приехала минут за десять, может, раньше даже. Лужицкому вкатили пятьсот миллилитров Н-модулятора и подключили к гальванизатору, когда его выносили к машине, он смеялся. Комнату обработали карболовой кислотой, нас с Костроминой проверили, закапали в глаза профилактический агент и выставили на лестничную площадку. Квартиру опечатали.

Я проводил Костромину до дома и вернулся к себе, лег на диван у окна. А потом Костромина пришла снова. Явилась, села в кресле и стала на меня смотреть. А я на нее.

Сначала не замечал, а потом увидел, что она как-то изменилась. С лицом что-то сделалось. Как будто оно меньше стало и…

Я прищурился. Костромина заметила, что я ее разглядываю.

– Не надо глупых вопросов, – сказала она. – Зубы я удалила.