— Что тебе нужно?

— Не терять с тобой связь, чтобы ты рассказал мне, как живешь там, а я расскажу тебе, как мы живем здесь. Да, пока не забыл: ту милую квартирку, которой ты добился для своих родителей, у них отобрали. Мы нашли жилье, более подходящее для их нынешнего статуса. Пожалуй, там холодно и полно других жильцов. Наверняка очень грязно. Они делят комнату с семьей из семи человек, включая, по-моему, пятерых маленьких детей. Кстати, твоего отца, кажется, больше не мучают эти ужасные боли в спине. Какой позор, что всего за год до пенсии ему пришлось вернуться на сборочный конвейер: один год может показаться равным десяти, когда ты не любишь свою работу. Но ты и сам вскоре убедишься в этом.

— Мои родители — хорошие люди. Они работали всю жизнь. Они не сделали тебе ничего плохого.

— Зато я постараюсь причинить им как можно больше вреда.

— Что тебе от меня нужно?

— Извинений.

— Василий, прости меня.

— Ты даже не знаешь, за что просишь прощения.

— Я плохо с тобой обошелся. И прошу — прости меня.

— За что именно ты просишь прощения? Поточнее, будь любезен. От этого зависит судьба твоих родителей.

— Мне не следовало бить тебя.

— У тебя плохо получается. Как-то неубедительно.

В отчаянии Лев заговорил, слыша, как дрожит и срывается его голос:

— Я не понимаю, что тебе еще нужно. У тебя есть все, а у меня — ничего.

— Все очень просто. Я хочу услышать, как ты умоляешь меня.

— Я умоляю тебя, Василий, слышишь? Я умоляю тебя, оставь моих родителей в покое. Прошу тебя…

Василий повесил трубку.

17 марта

Лев бродил по городу всю ночь напролет, сбил ноги, и носки его намокли от крови. А сейчас он сидел на парковой скамейке, обхватив голову руками, и тихо плакал.

Он не спал и ничего не ел. Прошлой ночью, когда Раиса попыталась заговорить с ним, он промолчал. Когда она принесла ему из ресторана поесть, он отказался. Будучи не в силах и дальше оставаться в их крохотной комнатушке, он спустился вниз, протолкался сквозь толпу и вышел наружу. Он шел куда глаза глядят, расстроенный и чересчур взвинченный, чтобы сидеть на одном месте и ничего не делать, хотя и понимал, что именно в этом и заключается главная опасность того затруднительного положения, в котором он оказался: он не мог сделать ровным счетом ничего. Лев вновь столкнулся с несправедливостью, но на этот раз не мог вмешаться. Его родителей не убьют выстрелом в затылок — это была бы слишком быстрая смерть, очень похожая на помилование. Нет, их будут мучить долго и со вкусом. Он вполне мог представить, сколько возможностей для этого открывалось перед методичным и мелким садистом. В их случае родителей понизят в должности и переведут на самую тяжелую и грязную работу — работу, с которой вряд ли справятся даже молодые и здоровые люди. Их будут попрекать ссылкой Льва, его позором и унижением. Возможно, им сообщат, что он угодил в ГУЛАГ, приговоренный к двадцати пяти годам каторги. Что касается семьи, с которой его родители будут вынуждены делить квартиру, то, без сомнения, та постарается вести себя как можно грубее. Детям пообещают шоколадку, если они станут шуметь, а их родителям посулят отдать всю квартиру, если они начнут воровать у его стариков еду, скандалить и вообще превратят их жизнь в ад. Можно не гадать о том, как это будет выглядеть в подробностях. Василий наверняка станет смаковать их в разговоре по телефону, прекрасно понимая, что Лев не рискнет повесить трубку из страха, что лишения, выпавшие на долю его родителей, удвоятся из-за его поведения. Василий постарается сломать его издали, систематически оказывая нажим на его самое слабое место — на родителей. Они оказались беззащитными. Положим, при удаче Лев мог даже узнать их адрес, но, даже если его письма не перехватят и не сожгут, он мог лишь попытаться убедить своих стариков в том, что с ним самим все в порядке. Он выстроил для них уютный мирок только для того, чтобы их выдернули оттуда в момент, когда они меньше всего готовы были встретить перемены.

Он встал, дрожа от холода. Не зная, что будет делать дальше, он, с трудом переставляя налившиеся свинцом ноги, побрел назад, к своему новому дому.

* * *

Раиса сидела внизу за столом. Она прождала мужа всю ночь. Она знала, что, как и предсказывал Василий, сейчас он горько сожалеет о своем решении не выдавать ее. Цена оказалась слишком высока. Но что ей оставалось делать? Притворяться, что он рискнул всем ради возвышенной, неземной любви? Не могла же она полюбить его по заказу! И даже если бы она пожелала сделать вид, то не знала бы как: она не представляла, какие слова нужно говорить и какие поступки совершать. Зато она могла пожалеть его. Хотя, откровенно говоря, какая-то часть ее наслаждалась его падением. Не из злобы и не ради отмщения, а просто потому, что она хотела, чтобы он знал: вот так она чувствовала себя каждый день.

Испуганной и бессильной — она хотела, чтобы и он сполна изведал эти чувства. Она хотела, чтобы он понял и испытал их на себе.

Усталая, измученная, она едва подняла глаза на Льва, когда тот вошел в ресторан. Раиса встала и подошла к мужу, отметив про себя его покрасневшие глаза. Она еще никогда не видела, чтобы он плакал. Лев отвернулся и налил себе стакан водки из ближайшей бутылки. Она положила руку ему на плечо. Все произошло в мгновение ока: Лев развернулся и свободной рукой схватил ее за горло.

— Это ты во всем виновата!

Раиса не могла дышать, лицо ее налилось кровью. Лев приподнял ее, и теперь она едва касалась пола кончиками пальцев. Она беспомощно пыталась ослабить его хватку. Но он не отпускал ее, а она не могла освободиться.

Она протянула руку вбок, к столу. Перед глазами у нее уже все плыло. Она сумела коснуться кончиками пальцев стакана, и тот упал, оказавшись в пределах досягаемости. Раиса схватила его и из последних сил ударила им Льва в висок. Стакан у нее в руке разлетелся на мелкие кусочки, и она порезала ладонь до крови. И тут словно рассеялись чары — он отпустил ее. Она отпрянула от него, кашляя и судорожно потирая шею. Они уставились друг на друга, как чужие, словно вся их совместная жизнь вдруг растаяла в эту самую секунду. Из щеки у Льва торчал осколок стакана. Он потрогал и вытащил его, тупо глядя на кусок стекла, лежащий у него на ладони. Стараясь не поворачиваться к нему спиной, Раиса попятилась к лестнице и побежала наверх, оставив его одного.

Вместо того чтобы последовать за женой, Лев одним глотком осушил стакан и налил себе новый, а потом еще один и еще, так что, когда снаружи заурчал мотор машины Нестерова, он прикончил почти всю бутылку. Нетвердо стоящий на ногах, потный и небритый, пьяный, злой и склонный к немотивированной агрессии — ему понадобился всего один день, чтобы опуститься до скотского состояния, которым славилась милиция.

Пока они ехали в машине, Нестеров ни словом не обмолвился о порезе у Льва на лице. Он коротко знакомил его с городскими достопримечательностями. Лев не слушал его, почти не обращая внимания на окрестности, — он с ужасом думал о том, что только что натворил. Неужели он действительно пытался задушить свою жену? Или лишенный сна и одурманенный спиртным мозг сыграл с ним злую шутку? Он потрогал порез на щеке, увидел кровь на кончиках пальцев — значит, это правда, он готов был убить ее, и не только. Еще пара секунд, еще одно усилие — и она была бы уже мертва. Он-то считал, что отказался от всего — от родителей, своей карьеры — ради вымышленного предлога, ради обещания семьи, ради веры в то, что между ними существовала некая связь. А она обманула его, сделав его самопожертвование бессмысленным. Только оказавшись в безопасности, когда его родители уже пострадали, Раиса призналась в том, что солгала ему о своей беременности. Но она пошла еще дальше, открыто заявив, что презирает его. Она сыграла на струнах его души, а потом плюнула ему в лицо. И в обмен на свое самопожертвование, в обмен на то, что он закрыл глаза на инкриминирующие доказательства, Лев не получил ничего.