и так красиво завернутая, не хуже, чем на греческом или персидском языке. Но теперь, может быть, ты переведешь для меня, потому что я был бы рад узнать твой ответ на вопрос царицы, и если вы останетесь с нами, то не найдете ни недостатка в чести, ни неблагодарности Рима.

Я перевел ему то, что сказал Клеопатре, и, хотя он настаивал, чтобы я передумал, я остался тверд в своем отказе, потому что предпочел бы быть разрубленным на куски перед ней, чем вынести позор служения прекрасной изменнице, которая так бесстыдно восседала на троне, купленном ценой собственной чести и надежды Египта.

В ту ночь меня поселили во дворце, и не успел я заснуть, как меня разбудила чья-то легкая рука на плече. Я открыл глаза и увидел Ирас.

— От царицы, — сказала она и положила маленький свиток мне на грудь. — Я буду ждать господина у двери.

Я развернул свиток и прочел при свете лампы:

«Приди ко мне, потому что я должна сказать то, чего не могу сказать в присутствии Цезаря или праздных ушей двора. Ирас проведет тебя. Цезарь спит.

Клеопатра».

Если бы я повиновался этому посланию, как это было моим первым побуждением, и поддался бы снова роковым чарам той, что послала его, вся история Рима и Востока с того дня могла бы быть написана иначе, чем она есть. Но следующей моей мыслью был глубокий и горький гнев, и холодное презрение за бесстыдство этого письма, присланного в такое время. Поэтому, отправив рабыню, спавшую за дверью, за тростниковым пером и чернилами, я написал на том же свитке под ее письмом следующие слова:

«Терай из Армена и Клеопатра из Египта не встретятся снова, пока Исида не потребует наказания за клятву, принесенную в храме Птаха».

Я с таким суровым видом отдал свиток Ирас с приказом отнести его госпоже, что она испуганно отпрянула от меня, и когда она исчезла во мраке длинного коридора с колоннами, я оделся, вооружился и вышел на причал, где стояли мои галеры, так как к этому времени я уже достаточно хорошо знал египетские обычаи, чтобы быть уверенным, что после такого сообщения я больше не смогу спокойно спать в Лохии.

Цезарь уже дал мне гарантию неприкосновенности, назвав меня и моих товарищей друзьями Цезаря и союзниками Рима, и это открыло для нас гавань без всяких вопросов. Я оставил ему письмо, в котором попрощался и дал объяснение истинной причины моего внезапного отъезда. А мы на хорошо оснащенных и нагруженных припасами галерах отправились искать счастья на море. А теперь я должен поспешить рассказать вам, как исполнилась то, что я написал в моем ответе Клеопатре, и как мы встретились с ней еще один и последний раз.

Глава 15. От Акциума до Голгофы

Прошло почти семнадцать долгих лет. Для меня это были годы скитаний по морю и суше, годы сражений и пиршеств, грабежей и набегов, побед и поражений; для нее это были годы великолепного позора и золотого зла, а для мира — годы борьбы, преступлений и заговоров, результаты которых все еще живут и действуют для вас. Великий Юлий пал под кинжалами убийц. Октавиан быстро поднялся, чтобы занять его место, и они с Антонием собирались начать короткую и смертельную борьбу за Римскую империю и господство над миром. Нет нужды говорить вам, на чью сторону я встал с тридцатью крепкими галерами и тремя тысячами морских бродяг, которые теперь сражались под моим предводительством, потому что на одной стороне был суровый Октавиан, приемный сын и законный наследник Цезаря, а на другой — прелюбодей Антоний и дважды продавшаяся блудница Клеопатра; и благодаря этому выбору я, Терай, скиталец сквозь века, выпустил, как вы увидите, стрелу, изменившую историю мира.

По вашему исчислению, это было утро 2 сентября 31 года до пришествия Христа. На берегу Эпира у Амвракийского залива Октавиан стоял лагерем с восьмьюдесятью тысячами пехотинцев и двенадцатью тысячами всадников, прикрываемых флотом из пятисот галер, больших и малых, для которых я и мои морские псы были глазами и ушами. На акарнанийском берегу к югу расположился Антоний с войском в сто тысяч пехотинцев и двенадцать тысяч всадников, под защитой флотилии больших галер, контролирующих узкий пролив между заливом и морем.

Накануне и утром был мертвый штиль, но ближе к полудню с востока подул бриз, и тогда мы увидели зрелище, которое не обрадовало ни одно сердце во всей нашей огромной армии так, как обрадовало мое, потому что огромные паруса больших галер начали движение из узких вод в знаменитый залив Акциум.

Октавиан поднялся на борт утром. Наш флот стоял на севере, поделенный на две части — одной командовал Император, а другой Агриппа, в то время как я со своими морскими волками, скулящими от жажды боя и добычи, стоял на правом фланге, выжидая удобного случая. Если бы вы увидели оба флота в тот момент, когда выходили могучие галеры Антония, то вы вряд ли подумали бы, что мы можем победить; но простая сила не всегда гарантирует господство, как мы доказали еще до того, как закончился этот смертоносный день.

На нашей стороне был рой легких либурнийских галер, которые были тогда самыми быстрыми из всего, что плавает, и когда началась битва, они набросились на большие медленно движущиеся деревянные замки, как волки на стадо скота. Затем наши две половины флота двинулись вперед, а либурнийцы сновали между большими галерами, ломая их весла и осыпая стрелами солдат, толпившихся на палубах Антония.

Когда два флота сошлись и боевые машины на их палубах начали градом швырять друг в друга камни, свинцовые пули и дротики, я повел своих морских волков на юг, где развевалось царское знамя Египта.

Ветер дует с севера, — сказал старый Хато, который все еще был моим любимым заместителем. Мы подошли ближе, и я разглядел среди александрийцев величественную галеру, фальшборт которой был покрыт золотом, а на палубе у мачты стояла великолепно одетая, увенчанная диадемой Исиды женщина, которая вернула меня к жизни, чтобы заново научить меня горечи, которая хуже смерти.

— А что, если царица испугается и эти галеры — добрых шесть десятков, не так ли? — выйдут с этим северным ветром из боя? Что тогда, мой Хато? — спросил я.

— Мы быстрее выиграем день, но потеряем славную добычу, — ответил старый морской пес с усмешкой, наполовину обнажившей клыки.

Ничего не говоря, я прошел в свою каюту, взял