Женщин в труппе он будто бы и не считал танцовщицами, разве что за исключением звезд. И все же они жили своей преданностью гению, творя из него кумира и отделяя себя от других из-за настоятельного требования мэтра посвятить себя целиком его балету. В его постановках не было ничего petite marmite[99], как и в его подопечных, которых он отыскивал среди русских оборвышей, некоторые были весьма преданы балету. Они жили ради танца и ради своего учителя и хозяина.

— Что вы делаете со своим лицом? — язвительно спрашивала мадам. — Мы здесь не снимаем кино. Пожалуйста, никаких эмоций.

— Раз-два-три, раз-два-три…

— Алабама, покажите, — в отчаянии плакала Стелла.

— Как я могу показать, когда сама не умею, — раздраженно отзывалась Алабама.

Она злилась оттого, что Стелла записала ее на те же часы, когда занималась сама. И мысленно твердила, что больше никогда не даст ей денег и поставит ее на место. Однако девушка отлично знала жизнь и чуяла, когда пахло жареным, поэтому она приносила Алабаме то яблоко, то пакетик мятных леденцов, так что той волей-неволей приходилось выкладывать десять франков за покупки.

— Если бы не вы, как бы я жила? Дядя больше не в состоянии посылать мне деньги.

— А как ты собираешься жить, когда я уеду в Америку?

— Будут другие — может быть, тоже из Америки.

Стелла непредусмотрительно улыбнулась. Она много рассуждала о трудностях, ее ждущих, но на самом деле не умела заглядывать хотя бы на день вперед.

Пришла Малин и дала Стелле денег. Малин хотела открыть собственную студию, поэтому предложила Стелле работать у нее пианисткой, если удастся переманить достаточно учениц у мадам. Бесчестную игру затеяла мать Малин — она тоже когда-то была балериной, однако не очень известной.

Мать Малин, толстая, как деликатесные колбаски, которые якобы поддерживали в ней жизнь, из-за жизненных злоключений почти ослепла. В раздутой пухлой руке она обычно держала лорнет и внимательно, не отрывая глаз, следила за дочерью.

— Послушай, — сказала она Стелле, — даже у Павловой не получаются sauts sur les points![100]Моя Малин лучше всех. Ты приведешь своих подружек в нашу студию?

У Малин была куриная грудь, и она двигалась как корова на льду.

— Малин словно цветочек, — говорила старая квочка. Когда Малин потела, от нее несло луком. Она делала вид, будто любит мадам, и была ее давней ученицей — мать Малин рассчитывала, что мадам пристроит ее дочку в «Русский балет».

Опрыскивая пол перед занятиями, Стелла якобы нечаянно уронила лейку, и вода пролилась на то место, где стояла Малин. Она даже не соизволила извиниться, считая, что мадам оценит ее ненависть.

— Failli, cabriole, failli…

Малин поскользнулась в луже и ушибла коленку.

— Я знала, что наша аптечка пригодится, — обрадовалась Стелла. — Алабама, вы поможете мне наложить повязку?

— Раз, два, три!

— Розы уже завяли, — с упреком произнесла Стелла.

Она попросила у Алабамы старые юбки из органди, которые не сходились на ней, оставляя огромную прореху на небезупречных бедрах. Алабама взяла четыре полосы ткани и, собрав в оборки, нашила их на широкие пояса — ей стоило пять франков отутюжить юбки во французской прачечной. Красный, блеклый до белизны цвет символизировал погоду — такую как в Нормандии, зеленовато-желтый — нехорошие дни, розовый был для ранних уроков и небесно-голубой — для поздних. Утром Алабаме больше всего нравилось надевать белые юбки, они больше всего подходили к прозрачным теням на небе.

Она купила хлопковые велосипедные майки и положила их на солнце, чтобы выгорели до пастельных тонов. Выцветшую оранжевую она надевала с розовой юбкой, зеленую — с зеленовато-желтой. Находить новые сочетания стало увлекательной игрой для Алабамы. Привычная яркая одежда, которую Алабама выбирала для выхода из дома, здесь сменялась менее броской. Она выбирала цвета в зависимости от настроения.

Дэвиду не нравилось, что ее комната пропахла одеколоном. В углу постоянно лежала куча грязной одежды из студии. Широченные юбки не лезли в шкафы и ящики. Алабама изматывала себя до полусмерти и не замечала, что творится дома.

Однажды Бонни пришла пожелать ей доброго утра. Алабама опаздывала. Половина восьмого, а сырой ночной воздух испортил накрахмаленную юбку. Недовольно развернувшись, она с раздражением произнесла:

— Сегодня ты не чистила зубы.

— Чистила, — возразила малышка, рассердившись на несправедливое подозрение. — Ты сама говорила, что это надо делать раньше всего остального.

— Я говорила, а ты решила, что сегодня можно обойтись без этого. У тебя на зубах крошки от бриоши.

— Нет, я почистила.

— Бонни, не говори неправду.

— Это ты говоришь неправду! — крикнула Бонни.

— Как ты смеешь дерзить мне?

Алабама схватила дочь за маленькие ручки и звонко шлепнула ее по попке. Короткий звук, словно взрыв, — Алабама поняла, что она шлепнула Бонни слишком сильно. Обе смотрели друг на друга с упреком.

— Извини, — сделала Алабама жалкую попытку помириться. — Я не хотела сделать тебе больно.

— Тогда зачем ты меня шлепнула? — переспросила возмущенная Бонни.

— Я просто хотела наказать тебя за вранье.

Алабама сама не верила тому, что говорила, однако дать какое-то объяснение было необходимо.

Она торопливо вышла из комнаты. В коридоре около двери в комнату Бонни она остановилась.

— Мадемуазель!

— Да, мадам!

— Бонни сегодня чистила зубы?

— Конечно! Мадам приказала, чтобы она чистила зубы, как только встает с постели, хотя лично я думаю, что это портит эмаль…

— Черт! — злясь на себя, воскликнула Алабама. — Но крошки все равно были. Что же мне сказать Бонни, я ведь зря ее отругала?

Как-то днем, когда мадемуазель не было дома, няня привезла Бонни в студию. Танцовщицы стали наперегонки баловать девочку; Стелла тоже дала ей сладостей, и Бонни, давясь и брызгая слюной, терла руками рот, залепленный шоколадом. Алабама строго-настрого запретила ей шуметь, и та старалась не кашлять. Хлопая раскрасневшуюся Бонни по спине, Стелла повела ее в раздевалку.

— Ты тоже будешь танцевать, когда вырастешь?

— Нет, — твердо заявила Бонни. — Стать такой, как мамочка, слишком sériese[101]. Раньше она была лучше.

— Мадам, — сказала няня, — я потрясена! Как у вас ловко получается. Почти так же, как у всех остальных. Вряд ли это понравилось бы мне самой — но вам, наверно, тут хорошо.