Одну из таких девиц я и поджидал с нетерпением, всей душой надеясь, что она принадлежит к числу завсегдатаев этого заведения, раз я сам видел ее тут, да и задержана она была, помнится, за разврат в кабаке на Знаменской. Про себя я решил просидеть тут хоть до утра, если будет нужно, — улыбаясь веселым девушкам, но стараясь не обнадеживать их относительно меня. Та, кого я ждал, обязательно должна появиться, уговаривал я себя. Хоть в чем-то должно же мне сегодня повезти, пусть удача хоть краешком губ улыбнется мне под закат этого дня…

Между тем кабак все наполнялся разномастными посетителями. Были тут и откровенно уголовные личности, мрачные, с низкими лбами и выдающимися челюстями, словно материализовавшиеся типажи Ломброзо; они входили, исподлобья оглядывали помещение и усаживались в угол, спиной к стене, точно боясь засады; были и беспечные весельчаки, с грохотом сбегавшие по ступенькам, тотчас же по приходу кричавшие половых, — их моментально облепляли алчущие девицы.

Но моя знакомая все не появлялась. Около десяти часов вечера я уж было отчаялся. Подозвав полового, подозрительно на меня поглядывавшего (к тому времени я около часа сидел с одной кружкой чаю, ничего более не заказывая), я задал ему вопрос, подбирая слова, чтобы не выдать своего чрезмерного интереса:

— А скажи мне, человек, бывает тут девушка… приличного виду, худенькая, лицо в веснушках, волос тонкий в косу вокруг головы заплетает… — какие еще приметы назвать, я затруднился.

Но половой меня понял и задумался.

— Верно, Соню спрашиваете? — сказал он наконец. — Вчера тут была с телеграфистом… И третьего дня — с беглым мужиком, его полиция взяла. А вы так спрашиваете или с намеком?

Я кивнул. Мол, с намеком. Значит, Соня. Значит, она была с Фоминым. Упустить ее я не должен был.

— Ну, так придет, может, еще, она тут часто бывает, — заверил меня половой и унесся по своим делам. Рассуждать ему было некогда, кабак забит был посетителями, желающими выпить и закусить, и половые носились мимо столов с подносами и полотенцами, не успевая угождать на все вкусы.

Однако прошло еще полчаса, а Соня так и не появилась. Вечер клонился к двенадцати, когда торговля по правилам должна закрываться. Дело мое было плохо, я собрался уже рассчитаться и уходить. Ухватив за рукав пробегавшего полового, я спросил, сколько с меня, высыпал на стол из кармана серебряные и медные деньги и стал собирать нужную сумму. Среди разменной монеты оказался нечаянно и серебряный елисаветинский рубль, взятый мною у акушерки Христины Ивановны, который, будучи крупнее остальных монет, выпал у меня из руки и покатился со стола прямо под ноги торопящегося полового.

Тот проворно нагнулся за серебряным кругляком, поднял его и, рассмотрев, странно переменился в лице. Подав мне рубль, он вдруг забыл, что его дожидаются за крайним столом, и несмотря на то, что ему оттуда махали руками, несомненно, выгодные клиенты, резко развернулся и, взяв под мышку поднос, побежал на кухню.

Буквально через полминуты оттуда вышел плотный дядька средних лет, хмурого вида, с круглой аккуратной бородой, в поддевке и сапогах. Тяжело ступая по зале, он по пути хозяйским глазом окидывал помещение, словно проверяя, хорошо ли угощают, чисто ли, и не бузят ли гости. Подойдя ко мне, он наклонился и негромко спросил:

— Вы, что ли, Соню спрашивали, уважаемый?

Я сделал гримасу, означавшую — мол, если и спрашивал, то это мое дело.

Хозяин распрямился и поманил меня рукой. Оставив на столе плату за обед, я поднялся и пошел за ним.

Мы пробирались между столов, стоявших так тесно, что можно было заглянуть в тарелки пирующих соседей. В заведении стоял дым коромыслом; публика была уже сильно навеселе, и то и дело в разных углах вспыхивали ссоры и крики, которые, впрочем, умело гасились снующими по зале половыми.

Мой провожатый провел меня через кухню, где два поваренка в грязных фартуках вовсю кашеварили, помешивая черпаками в огромных котлах, чад там стоял непроглядный и пахло не очень соблазнительно. За кухней вдруг открылся тихий коридорчик, куда не долетал шум разгула. Хозяин толкнул дверь в глубине коридора, пропустил меня вперед, а сам ушел прочь своей тяжелой поступью. Удивляться времени не было.

Я перешагнул порог и встал, дверь позади меня с тихим скрипом закрылась. Та, ради которой я пришел сюда, находилась от меня на расстоянии вытянутой руки.

Крошечная комнатка без окон тонула в полумраке; в круглом желтом пятне от переносной лампы сидела на кровати тихая домашняя девушка в скромном ситцевом платьице, целомудренно сложив на коленях руки. Тонкие волосы нимбом золотились вокруг милого веснушчатого лица, и во всем ее облике, дышавшем таким покоем и уютом, от которого у меня защемило сердце, не было ничего от вчерашней разухабистой особы с громким голосом и нахальными манерами. И, зная, кто она такая, я все равно ощутил странную робость, как если бы оказался наедине с сестрой или невестой своего товарища, к которой питал почтительно-нежные чувства.

Когда я вошел, Соня подняла на меня глаза и мягко, чуть заметно улыбнулась мне. Комната казалась такой тесной, что я мог, наверное, протянув руку, коснуться противоположной стены; мне ничего не оставалось делать, как присесть рядом с девушкой на пышную кровать. Обстановка этой комнаты не оставляла сомнений, для чего она используется в этом заведении, но от девушки исходил такой покой, что я забыл и о предназначении спального места, и о том, каков род занятий моей vis-a-vis. Мне вдруг захотелось махнуть на все рукой, остаться тут, приклонить голову на ее теплое плечо и передохнуть наконец от превратностей судьбы…

Девушка словно почувствовала мою безумную усталость и душевный надрыв; легкими пальчиками коснулась моей руки и еле слышно сказала:

— Сегодня день такой странный… Только утро вечера мудренее. Утром все по-другому покажется…

Я не особенно вдумывался в ее слова, меня просто-напросто завораживал и утешал самый звук ее голоса с хрипотцой, от которого отпускал душу отчаянный надрыв.

— Вы меня искали, господин следователь? По делу или как? — продолжала она негромко, не сняв пальцев с моей руки.

В горле у меня пересохло, и я тяжело сглотнул.

— По делу, — проговорил я, собравшись с мыслями. Не хотелось мне, по правде говоря, в кругу ее тепла думать о каком-то там деле. О беглом Фомине, о прочих моих жестоких неприятностях. Сидеть бы так и сидеть, поглаживать ее мягкую руку, слушать летучее дыхание, и чтобы тонкие золотистые волосы щекотали мою щеку… Я просто пропадал от близости ее существа; испытывал наваждение, схожее с дурманом прошлой ночи в номерах мадам Петуховой, но если та рыжая амазонка, одурманив, утаскивала меня в преисподнюю, то эта — ведь знал я! — гулящая девица, обернувшаяся сейчас милой скромницей, обволакивала меня тайной души, романтическим покоем.

Я с трудом очнулся от наваждения, услышав ее вопрос; имя, в нем упомянутое, словно иголкой, кольнуло меня в самую болезненную область:

— Вас Сила Емельянович прислал?