17 марта были на берегу Мошенский и Середа. На другой день — Даньшин и старшины. А Хигера все не вызывали… Он не без зависти смотрел на рубиновые грани новенького ордена, точно впечатанного в грудь Николая Даньшина. И сам Даньшин как-то помягчел, стал добродушнее, снисходительнее. В кают-компании не «заводился», а может, потому, что последние дни Семену Хигеру что-то не хотелось шутить…

Во время дежурства на мостике каждый телефонный звонок Хигер ощущал буквально ногами. Когда же вызовут в штаб? Когда?

Не вызывали… Ощущение приподнятости, необыкновенности каждого прожитого на плавбатарее дня прошло, и стало казаться, что кто-то, очевидно, тянет волынку, не понимает, как это важно для награжденного (да еще впервые!) вовремя получить награду. И казалось, что от Мошенского это зависело в значительной мере. «Будь я на его месте, позаботился бы о подчиненном лейтенанте…» — с обидой думал Хигер. За последнее время он все чаще ловил себя на мысли: «Будь я командиром плавбатареи…» То казалось, что Мошенский затянул с открытием огня, то, напротив, слишком рано ввел в дело 76-миллиметровые пушки его, Хигера, батареи…

Был день, когда Хигер отвел душу, проверил себя в качестве командира плавбатареи. День, когда Мошенский и Середа ездили на берег получать ордена.

Трижды налетали «юнкерсы», и лейтенант Хигер самостоятельно с мостика руководил огнем. Руководил четко, грамотно, и люди действовали безукоризненно, и пушки били в лад.

Во время третьего налета подбили «юнкерс», и тот ушел со снижением, дымя правым мотором, в сторону 35-й батареи. Хигер несколько часов, до самого возвращения Мошенского, ждал, что вот-вот позвонят с 35-й, скажут: видели, как упал «юнкерс». Но с батареи не звонили…

По прибытии Мошенского доложил о проведенном бое, о подбитом самолете. Командир, в приподнятом настроении, с новеньким орденом Красного Знамени на кителе, посоветовал: «А вы бы сами позвонили, поинтересовались. Здесь скромность ни к чему: мы в боевом счете кровно заинтересованы. Это наша честь, наш плюс. Позвоните!»

С трудом дозвонился, а командир 35-й Лещенко ответил, что не до воздуха им сегодня было: вели огонь по дальним целям, все в дыму было над батареей — и земля, и небо. «Может, и пролетал вами сбитый фриц, но возле нас не падал — это точно».

Шут с ним, с подбитым самолетом! Главное, Хигер имел возможность убедиться, что командовать плавбатареей он может, и не его беда, что, неплохо воюя, он все время находится на одной должности и в одном воинском звании. Словом, лейтенант Хигер, сам того не сознавая, ощущал, что «вырос из рубашки», и, как всякий молодой, энергичный командир, тянулся к самостоятельности, к широкому полю деятельности. Плавбатарея такого поля деятельности лейтенантам не давала, и на ней, как в оркестре, каждый мастер, каждый виртуоз должен был изо дня в день исправно и без фальши играть заданную дирижером мелодию.

…Хигер стоял возле развернутого на палубе планшета воздушной обстановки. Следил за работой планшетиста Михаила Лещева. Тот был в наушниках: принимал данные от локатора, стоявшего на мысе Феолент. Локация — дело новое. Шутка ли — немецкий самолет находился за десятки километров, крался морем, а за его полетом уже следили!

Лещев ставил на планшете точки, соединял их между собой; ломаная линия своим острием постепенно приближалась к мысу Херсонес. (Когда станет ясно, что вражеский самолет держит курс на аэродром Херсонес, локаторщики оповестят летчиков, и те поднимут в воздух дежурные самолеты.)

— Товарищ лейтенант Хигер! — окликнул с мостика Мошенский и, когда Хигер подошел, сказал: — Готовьтесь к сходу на берег — получать орден.

— Есть! — стараясь сдержать волнение, ответил Хигер и заспешил к люку кают-компании.

Когда такое было? Берег! Увольнение на берег!

Почти восемь месяцев, двести с лишним дней, не ступал лейтенант на землю и, казалось, совсем забыл, какой она бывает.

Сбросил шинель, рабочую форму и, пританцовывая на одной ноге, влез в отутюженные выходные брюки… Переоделся в момент.

В надувной лодке его ожидал Алексей Рютин.

— Прошу, товарищ лейтенант! — гостеприимно указал матрос на банку. Едва лейтенант устроился, Рютин ухватился руками за канат, протянутый «по-паромному» с плавбатареи на берег. Обернувшись, озорно крикнул: — Люблю возить людей за орденами!

Заработал локтями, перебирая скользкий, хлещущий по воде канат. Ялик проворно заскользил к берегу. Хигер видел, как руки матроса покраснели от напряжения и холода. С каждым рывком соленые брызги летели вдоль борта, и лейтенант догадался, почему Рютин скинул бушлат и засучил рукава форменки… Стало неловко, что матрос, не жалея себя, один тянет лодку, в которой сидит он, Хигер.

Лейтенант сделал было попытку привстать, помочь Рютину, но лодка угрожающе зашаталась и едва не зачерпнула бортом воду.

— Нельзя вдвоем, товарищ лейтенант! Приказано вас доставить как огурчика.

— В рассоле! — засмеялся Хигер, повторив излюбленную шутку мичмана Бегасинского.

— Что, крепко окатил? — Рютин перестал даже перебирать канат. Успокоился, лишь увидев, что лейтенант шутит. Снова заработал руками. До берега было недалеко.

…Лейтенант шел по дороге. Шел и не верил, что ступает по земле. Несколько раз его обгоняли военные полуторки. С одной даже прокричали: «Подвезти?» Поблагодарил, отказался. Очень хотел поскорее получить орден, но не меньше хотел хоть километр протопать ногами по земле.

Затем дурманящая явь встречи с землей несколько сгладилась, и на смену этим чувствам пришло властное нетерпение поскорее добраться до города, до Минной пристани, где размещался штаб. Проголосовал и на машине, вместе с группой пехотинцев, поехал в город.

Уже на въезде пехотный командир, стоявший в кузове возле кабины, что есть силы забарабанил ладонью по крыше: «Стой! Воздух!» Хигер увидел, как на город, одни за другим, пикировали вниз крылом бомбардировщики… Шофер резко тормознул, и клубы белой пыли тотчас же накрыли соскочивших на землю людей.

— К стене! — крикнул пехотный командир, и все бросились к ближайшему дому.

Хигер наметанным глазом оценивал воздушную обстановку: «Сейчас сыпанет… Сыпанул!» И действительно, черные капли бомб устремились к земле…

На плавбатарее он привык мыслить иначе. Удовлетворенно окидывал взглядом очередную серию бомб, падавших в стороне от батареи, в море… А здесь не может быть «мимо»! Здесь все — на город, на дома, на людей!

Вскинулись черные взрывы. Часть стены одного из зданий как бы выросла, приподнялась над остальными домами, а затем стала оседать, таять в разраставшихся клубах дыма… Только что был дом, и нет дома… А ведь в нем могли быть люди!

Еще одна стена рухнула, обнажив жилые соты квартир… Зрелище было жуткое. На «Квадрате» Хигер мог активно противодействовать вражеским самолетам, там он знал, что делать. Командовал, управлял огнем батареи. А здесь впервые оказался в роли беззащитного, беспомощного наблюдателя.