Однако все эти вполне разумные доводы бледнели, стоило ему вспомнить живую Хаву с ее разочарованиями и маленькими победами, с ее очевидным беспокойством за его здоровье. Когда она оживленно рассказывала о своей работе в пекарне и о том, как все увереннее общается с покупателями, он видел перед собой не оживший кусок глины, а молодую женщину, которая учится жить в этом мире. Вручить ее новому хозяину — значит отобрать у нее все то, чего она сумела достичь. Свободная воля исчезнет, и ее место займет слепая покорность чужим командам. И разве это не убийство? И главное, хватит ли у него сил, чтобы совершить это?

Подходя к своему дому, равви уже не переставлял, а едва волочил ноги, и темная лестница, ведущая на его этаж, показалась ему бесконечной. Он преодолевал ее медленно, делая шаг за шагом и цепляясь холодной влажной рукой за перила. Где-то на середине пути он снова зашелся в приступе кашля и никак не мог остановиться, даже дойдя до своей двери.

Ключ с трудом вошел в замок, а руки дрожали так, что равви никак не удавалось зажечь лампу. Он прошел на кухню, чтобы выпить воды, но кашель еще усилился и теперь сотрясал все тело. Он согнулся, едва не ударившись головой о раковину. Наконец приступ немного ослабел, а потом и прекратился. Старик устало опустился на кухонный пол и долго сидел, мелко и часто дыша и ощущая вкус крови во рту.

Неделю назад он попросил своего доктора прийти и осмотреть его. «Что-то я покашливаю в последнее время, — объяснил ему равви. — Хотел бы провериться». Доктор невыносимо долго прижимал холодный стетоскоп к груди и спине равви, и выражение его лица становилось все более непроницаемым. Закончив, он начал молча укладывать свои инструменты в потертый кожаный чемоданчик. «Сколько у меня времени?» — спросил равви. «Полгода, не больше», — ответил доктор и отвернулся, чтобы скрыть ползущую по щеке слезу. Вот и еще один страх, который надо скрывать от Голема.

Он плеснул в рюмку глоток шнапса, чтобы немного укрепить себя, и поставил на огонь чайник. Руки тряслись уже гораздо меньше. Хорошо. Сегодня ему еще надо поработать.

Дожди лили почти непрерывно, и наконец Джинн сдался и сделал то, чего поклялся не делать никогда: купил зонт.

Вообще-то, это была идея Арбели, и высказал он ее главным образом ради того, чтобы самому не свихнуться. После трех недель непрерывных дождей Джинн стал совершенно невыносимым работником: все время он был мрачен, рассеян и то и дело клал раскаленные паяльники куда попало.

— Ты скоро из собственной шкуры выпрыгнешь, — жаловался Арбели. — Чем торчать каждую ночь в комнате, лучше купи себе зонт.

— Тебе же вроде не нравилось, что я гуляю по ночам, — огрызнулся Джинн.

— Не нравилось. Но лучше уж гуляй, не то ты сожжешь мастерскую дотла или мы друг друга поубиваем. Купи зонт.

— Он мне не нужен.

Арбели засмеялся:

— Кому же он тогда нужен, если не тебе?

И все-таки он очень удивился, когда пару дней спустя Джинн вошел в мастерскую, отряхивая большой зонт из темно-синего шелка, больше подходящий какому-нибудь денди из Вест-Сайда, чем бедному сирийскому иммигранту.

— Где ты такой взял? — поинтересовался жестянщик.

— В одной лавчонке на Бауэри.

— Я мог бы и сам догадаться, — вздохнул Арбели. — Они хотя бы кровь с него смыли?

На это Джинн ничего не ответил, но перевернул зонт ручкой кверху и протянул его Арбели:

— Посмотри. Нравится?

Ручка была сделана из темного, прекрасно отполированного дерева. Последние шесть дюймов покрывал тончайший серебряный узор: прихотливое переплетение виноградных листьев и гроздей.

— Прекрасно, — признал Арбели, поднося зонт к свету. — Сам сделал? И сколько времени это у тебя заняло?

Джинн улыбнулся:

— Две ночи. Я видел такой в витрине. Попроще, конечно, но идея мне понравилась.

— Даже чересчур шикарно, — покачал головой Арбели. — Люди подумают, что ты важничаешь.

— Пусть думают, — нахмурился Джинн.

Он забрал у Арбели зонт и осторожно, чтобы не испачкать шелк, поставил его в угол.

Этим вечером Джинн опять отправился на Бауэри. Улица одновременно манила и отталкивала его: огромный шумный лабиринт, извивающийся по южной оконечности города. Он чувствовал, что скоро устанет от этого сомнительного района, но пока прогулки туда служили неплохим ночным развлечением.

Он еще не совсем привык к зонту. Гуляя под ним, он чувствовал себя будто в круговой осаде. Дождь колотил по тугому шелку, и тот гудел, как целая стая мух.

Скоро дождь превратился в легкую морось. Джинн осторожно закрыл зонт — складной механизм иногда заедало — и свернул его, чтобы защитить шелк от тлеющих угольков, иногда летящих с надземки. В этот раз он шел по делу.

Лавка, где он покупал золото и серебро, находилась примерно посредине Бауэри, неподалеку от перекрестка с Бонд-стрит. Случайный прохожий заметил бы только табачную лавку, зажатую между баром внизу и борделем наверху. Из-за такого соседства все совершаемые в лавке сделки проходили под аккомпанемент трясущейся наверху мебели. Распоряжался в лавке барышник по имени Конрой, маленький, опрятный ирландец. Его взгляд из-под круглых очков был умным, цепким и всегда оценивающим. Под началом Конроя состояла маленькая армия из мускулистых парней. Иногда один из них приближался к хозяину и шептал что-то ему на ухо. Конрой на минуту задумывался, а потом либо кивал, либо мотал головой — все это с одним и тем же выражением мягкого сожаления. А здоровяк исчезал, явно направляясь куда-то по недобрым делам.

Когда Джинн вошел в лавку, двое пьяниц стояли у прилавка, покупая табак и папиросную бумагу. Конрой заметил его и улыбнулся. Как только покупатели ушли, он запер дверь и вывесил на окне табличку, а потом начал вытаскивать из-под прилавка целую коллекцию красивых серебряных вещиц: столовые приборы, брелоки, ожерелья и даже маленький подсвечник.

— Чистое серебро? — спросил Джинн, рассматривая подсвечник.

— Чище не бывает, — заверил его Конрой.

На подсвечнике не видно было царапин, свидетельствующих, что Конрой проверял металл, но маленький ирландец никогда не ошибался.

— Сколько?

Конрой назвал цифру. Джинн предложил в два раза меньшую, и они довольно долго препирались, закончив ценой, которая, по мнению Джинна, была лишь слегка завышена. Он заплатил. Конрой завернул подсвечник в бумагу и перевязал бечевкой, будто кусок мяса.

— Если хочешь, — предложил он, — можешь подняться наверх. Бесплатно.

— Спасибо, нет, — покачал головой Джинн, засунул сверток в карман, простился и вышел.

Оказавшись на улице, он свернул сигарету и поднял глаза на окна борделя. Вот уж за что он никогда не стал бы платить деньги. Единственное удовольствие от такого акта будет чисто физическим, и в чем тогда смысл?