* * *

Когда майор Галас отвернулся от окна, из-за контраста с уличным светом комната показалась ему почти темной: он удивился, увидев там свою дочь, заканчивавшую раскладывать одежду в шкафу и напевавшую вполголоса английскую песню. Он не мог привыкнуть к тому, что она уже так выросла и повзрослела в последнее время и в ее жестах и выражении лица была какая-то жизнерадостная серьезность, всегда отличавшая ее и усилившаяся после смерти матери. Глядя на дочь, майор Галас чувствовал странную смесь гордости, недоверия и страха. Казалось удивительным, что эта девушка порождена им, так же как были невероятны почти все события его жизни, начиная с той ночи, когда он спокойно застегнул военную форму, надел фуражку перед зеркалом в своей спальне, в офицерском флигеле пехотной казармы Махины, медленно спустился по лестнице, ведшей во двор, увидел построившийся там батальон и услышал приказы, громко отдаваемые другими людьми, бывшими до этого момента его товарищами по оружию и превратившимися через несколько мгновений в его врагов, жертв и пленных. Это решение не было следствием минутного порыва: майора Галаса не ослепляли ни политические страсти, совершенно его не увлекавшие, ни стремление к подвигу, унаследованное от предков или утвердившееся в нем во время войны в Африке. Майор Галас даже не представлял себе тогда, в первые недели того июля, до какой степени коренилось в его душе, как тайная болезнь, отчаяние. Он лишь сказал себе, бреясь и слушая доносившиеся со двора приказы и стук солдатских каблуков, что не потерпит, чтобы группа взбунтовавшихся капитанов и лейтенантов нарушала дисциплину, не подчиняясь его приказам. То, что произошло затем, майор Галас не предвидел, и в этом не было его вины: выстрелы, пожары, толпы, кровь, трупы с разорванными животами и раскинутыми ногами, валявшиеся в канавах и на насыпях при полуденном зное, энтузиазм и надежды на победу, которые он никогда не разделял.

* * *

«О чем же ты думаешь?» Надя стояла перед отцом и приподнимала его подбородок, чтобы заставить взглянуть на себя. Светло-коричневый цвет ее глаз был такой же, как и веснушки на скулах, а волосы, черные в полумраке, приобретали медный блеск при свете солнца. «Если хочешь, можем прогуляться прямо сейчас. Мне хочется показать тебе город, хотя кто знает – возможно, я заблужусь».

Ничего не ответив, Надя улыбнулась, откинув волосы на одну сторону, и поцеловала отца в щеку – для этого ей уже не нужно было вставать на цыпочки, как раньше. Ему вдруг показалось очень странным, что эта девушка, на пятьдесят лет моложе, была его дочерью и оба не имели другой надежной связи в мире, кроме этой. Майор Галас без угрызений совести вспомнил женщину с кривой шеей, передвигавшуюся в инвалидной коляске по церковным плитам, человека в черном костюме и военного, державшего в левой руке форменную фуражку: он невольно обратил внимание на три капитанские звездочки на обшлаге его рукава. «Сколько жизней может быть у человека, – думал он, – сколько случайностей, сколько времени». Но майор Галас был уверен, что, если бы в самой ранней своей жизни он, однажды в апреле, не приехал в Махину, теперь бы не было этой девушки, рождения которой он не желал и чье существование оправдывало его перед самим собой. Они пообедали в ресторане гостиницы и в середине дня вышли на улицу под руку, намереваясь побродить по городу, как чудаковатые туристы.

* * *

Я сижу у окна на задней парте и смотрю во двор, где девочки делают зарядку, передо мной – раскрытая книга по литературе, потому что сейчас урок Праксиса; мне хочется поскорее вырваться оттуда, но стрелка часов как будто застыла; я чувствую запах мела и пота в классе и непреодолимое желание, чтобы этот тип без галстука замолчал или по крайней мере не повторял «праксис» через каждые четыре слова и перестал притворяться, что он не преподаватель, а один из нас. Мне хочется медленно идти под деревьями, растущими возле школы, с книгами в руках и встретить Марину, но не для того, чтобы взглянуть на нее украдкой, перемолвиться с трудом произнесенными словами и, продолжая свой путь в одиночестве, отправиться помогать отцу в поле, а чтобы ждать ее потом, как другие ждут своих девушек, к шести часам в «Мартосе», поставив несколько песен в автомате и заказав кофе с молоком или, лучше, «кубалибре». Мне хочется слушать «Всадников в буре», прикрывая глаза, чтобы не видеть ничего, кроме дыма, и слышать лишь шум дождя, стук лошадиных копыт и голос Джима Моррисона, смотреть с дальнего конца барной стойки на стеклянные входные двери, где она пройдет по дороге домой или куда-нибудь еще, со своим мешком для гимнастической формы и кедами, с заплетенными в косичку волосами. Но я хочу не стоять, глядя через стекло, как она проходит мимо, и томиться от тоски, даже не осмеливаясь томиться от желания, а знать, что она придет, и дожидаться ее появления, с запахом туалетного мыла и ароматом духов, смотреть, как она входит в «Мартос», приближается ко мне, быстро целует в губы с небрежной страстью, укрепленной привычкой, – той страстью, которую я упорно искал и терял на протяжении другой половины моей жизни. На Марине короткая юбка, белые туфли и спустившиеся бледно-фиолетовые носочки, так нравящиеся мне и открывающие щиколотки, у нее смуглые ноги и влажные зеленые глаза, кажущиеся такими огромными в полумраке бара. Все это так естественно и совершенно невозможно: я сижу за последней партой в классе, а она – внизу, во дворе. Я узнаю Марину в синих брюках и белой футболке в строю девочек, бегущих по свистку учительницы гимнастики и домоводства, о которой говорят, что ей нравятся женщины. Я вижу, как груди Марины подпрыгивают под футболкой, сейчас меня могут вызвать к доске читать работу по литературе, которую я не выполнил, а я испытываю легкое возбуждение, думая о ней, видя, как она бежит по цементному двору, и представляя, что сижу в «Мартосе», а она подходит ко мне, прижимается к моему животу, а из проигрывателя раздается хриплая песня «Роллинг стоунз» «It's only rock'n'roll but I like it». Однако мне больше нравятся «Дорз», никто не может сравниться с Джимом Моррисоном, никто из тех, кто шепчет, кричит или выплевывает эти слова: «Riders on the storm» – «Всадники в буре». Это я сам, одинокий беглец из Махины, скачущий на лошади отца, но не по направлению к полю, а в другую страну. Я еду в машине по бесконечному шоссе и слушаю эту песню Лу Рида: «fly, fly away» – «уходи, улетай далеко», или другую, Джима Моррисона: «отправляйся в путь до конца ночи, поезжай по шоссе до конца ночи», или ту, которая так нравится Серрано: с тех пор как мы впервые услышали ее в «Мартосе», он всегда ставит ее и прислоняет ухо к динамику, потому что, как он говорит, басовая партия его зачаровывает, последняя песня Лу Рида, «take a walk on a wild side». Серрано и Мартин просят, чтобы я перевел им слова, и когда я чего-нибудь не понимаю, то придумываю это, чтобы они не знали, что мой английский не так хорош, как им кажется и как мне самому бы хотелось. В любом случае перевод почти всегда уничтожает тайну, потому что то, что говорят нам эти голоса, находится не в них, а в нас самих, в нашем отчаянии и восторге, поэтому часто, когда мы много курили и пили, лучше всего было слушать песню почти без слов – что-нибудь из Джимми Хендрикса, например неистовые звуки гитары и далекий голос, почти теряющийся в этом урагане – ритме, сводящем нас с ума, заставляющем закрывать глаза и забывать самих себя и город, где родились и куда чудесным образом попадает эта музыка, появившаяся так далеко, по другую сторону океана, который я не только никогда не пересекал, но даже никогда не видел.