Всё, спасли ему жизнь, выписали из больницы — и где-то через неделю опять он к нам поступает!

Видимо, эта женщина сообщила кому-то — друзьям своим или кому, родным, — чем он там занимался, насиловал её. И те собрались его наказать. Уже из местных жителей — кто-то ему захотел отомстить.

Он испугался. Решил опять отлежаться в больнице. И сам себе эти нитки кетгутовые — раскусил.

Снова всё то же самое, кровопотеря — литра полтора или два крови он потерял, снова к нам поступил, мы зашили…

Но на этот раз уже приехали его знакомые из Таджикистана, забрали его, увезли.

Вот такие вещи бывают.

И я вам вот что хочу сказать. Когда работаешь, то, естественно, просто стремишься быстрей спасать человека. Делаешь своё дело как можно лучше. Вот.

А на самом деле, конечно, дикость.

На столике перед Белявским стояла чашка кофе и две стеклянные бутылки воды «Кристальп».

— Поучительно, пра-авда? — пропела Анна хрустальным голоском. — Вкладываешь-вкладываешь — а они выходят — и всё снача-ала…

Белявский, прищурившись против света, взглянул на жену. Лицо у него было серое, под глазами мешки.

— Мы тут с Федечкой мно-ого успели, пока вы… отцуцтвовали.

Ах какая была история про таблеточку. Поучительная. Вот тебе бы понравилась. Мучик — мучику за шестьдесят — поехал со взрослым сыном в лес густой, озеро Жужица, Жижица… Отец с сыном. Соскучились в лесу, вызвали девок. Отец сперва не хотел: «Что я с ними, — говорит, — буду делать?» Резонно, в общем. Сын покупает отцу таблеточку, что-то вроде виагры. Прогресс влияет, ты чувствуешь? Девка делает вид, что залёт — и готово: мужик в шестьдесят пять, что ли, лет — бросает семью и женится на б….ще. А всё благодаря малипусенькой таблеточке… Знаешь, что меня потрясает больше всего? Одноклеточность — ладно. Мозгов нету — ладно. Меня потрясает, что после всего — ещё остаются претензии на уважение! «Ах, меня не слушают», «ах, моё мнение ничего не значит»… Так если ты ведёшь себя как собачка: свистнули — побежала, всё рыло в слюнях — какое потом «твоё мнение»? Сначала слюни вытри…

Фёдор сделал было движение встать — как вдруг Анна залилась звонким смехом. Фёдор даже чуть-чуть испугался.

— Я вспомнила анекдот про динозаврика!.. — смеялась Анна. — Знаешь, Федечка, анекдот про динозаврика?

Идёт динозаврик маленький, плачет.

«Ой, ну что же ты плачешь? Давай мы позовём твою маму…»

«Нет у меня мамы!»

«Ах бедненький, что случилось, где твоя мама?»

«Я её съе-ел…»

«Ай-я-яй! Какой безобразник! Пойдём тогда к папе…»

«И папу съе-ел!..»

«К бабушке пойдём, к дедушке, к дяде, к тёте, к сестричке…»

«Всех, всех съе-е-ел!..»

«Кто же ты после этого?!»

«Сирота-а-а-а!..»

Вот точно, — Анна стряхнула слезинку — длинным ноготком, аккуратно, чтобы не повредить макияж. — Невинные жертвы… эмансипации…

Ах, ладно. Чего мы пугаем мальчика. У него ещё всё впереди.

Федечка, у тебя были вопросы.

— Я лучше пойду?..

— Сиди! — сверкнула глазами Анна. — Не смей уходить! Не бросай меня. Ты делаешь важное дело. Тебе нужны комментарии. Вон сидит комментатор. Всё знает. Всё понимает. Спроси его! Спрашивай! Что ты хотел спросить?

— Я хотел спросить… — Стараясь не смотреть на Дмитрия Всеволодовича, Федя побегал по клавишам. — О «промзонах» я вроде бы всё нашёл… Вот, хотел уточнить, что такое «солидные люди». Он имеет в виду местных чиновников? Или криминальных… преступников?..

— Авторитеты, — хрипло сказал Белявский.

— Спасибо…

— Так, Федечка, спрашивай дальше, — настаивала Анна.

— Вроде бы остальное ясно… Может быть, просто… общие мысли? Общее ощущение?..

— Любимый, — обратилась Анна к мужу, и Фёдор даже слегка поёжился, так оскорбительно прозвучало это «любимый», — какое у тебя «общее ощущение»?

— Омерзения.

— Мало ли, — просияла Анна, — мало ли что у кого вызывает «омерзение»! Надо терпе-еть!..

— Омерзение, безусловно, — заговорил Федя, чтобы только прервать её, — и, как его научили в университете, попробовал выхватить нечто бесспорное в утверждении оппонента, с чем все были бы изначально согласны и на чём можно было бы развивать диалог, — омерзение, разумеется, очень сильное чувство… — продолжил он наугад, понимая только, что пока он произносит какие-нибудь слова, Анна молчит и безобразная сцена не возобновляется, — …сильное чувство обычно свидетельствует, что затронуто нечто важное…

— Затронуто? — нехорошо усмехнулся Белявский. — Я помню, толстая кишка затронута. Кал затронут, моча затронута, кровь затронута. Серозно-мышечное что-то такое затронуто. Что может затрогать анатомический справочник? Что мы слушаем? Вообще, о чём это всё?! Зачем?!

Фёдор немного обиделся. Он проявил милосердие к поверженному противнику, а противник вместо благодарности огрызался.

— Я думаю, — ровно ответил Федя, — что всё это — рассказ о боли. Крик боли. Страдания. Я уже говорил, что, на мой взгляд, страдание — ключевой пункт для человеческой философии…

Всем своим видом Анна выразила одобрение и внимание. Федя невольно заговорил увереннее и чуть громче:

— В сущности, тема большинства записей — именно боль: душевная либо физическая, общая или личная, острая или тупая…

— Да, точно! — с энтузиазмом продолжила Анна и даже встала из кресла. — Я в прошлом году упала в Сент-Морице на Дьяволецце: приехала в госпиталь. Сижу в очереди, а передо мной пропускают и пропускают! Без очереди идут и идут. Я спрашиваю врача: что такое? Я раньше приехала! Он говорит мне: у них «акутер шмерц». Как это переводится точно? «Сильная»?..

— «Острая». «Острая боль». «С острой болью»…

— Вот-вот!..

Фёдору было немного досадно, что Анна его перебила какой-то не относящейся к делу глупостью, — но в то же время он был благодарен ей за поддержку.

— Я говорю: у меня тоже очень акутер! А он мне, сучок, улыбается и ехидно: «Нет, фрау Бельяфски, у вас не акутер, у вас нормалер шмерц». Я ему говорю: откуда вы знаете, какая у меня шмерц, нормалер или не нормалер?! Каким местом вы вообще можете это знать?..

— Как верно! — зажёгся Федя. — В детстве я был убеждён, что осциллограф — это прибор для измерения силы боли! Чем выше прыгает эта зелёная вспышка — тем, значит, больнее… Может быть, так родители пошутили? Или какой-нибудь врач в поликлинике? Я в это верил долго-предолго, лет, может быть, до двенадцати, и был страшно разочарован: не мог поверить, что измерителя боли не существует. Столько сложных устройств! — вот, адронный коллайдер совсем рядом с нами, в ста километрах, — а такой жизненно необходимый прибор до сего дня никем не изобретён?