приготовила мою прежнюю комнату с окном на север, которое наполовину закрывал куст рододендрона. Тусклый свет лампы, остатки наклеек с Дональдом Даком на кровати и мама, сидящая на краешке моей постели, как в детстве — только морщинки между бровями, две вдоль и одна поперек. Я опустилась на самое дно отчаяния, но она отнеслась к этому как к приступу лихорадки, ангине или просто моей склонности все слишком драматизировать и излишне себя жалеть. Ей казалось, я не нуждаюсь в утешении, и если она будет утешать меня, то окажет медвежью услугу — ведь мне было тридцать пять, я должна была выкарабкаться сама. И снова крошечный сполох сомнения — не слишком ли поздно? Научилась ли я справляться сама?

— Тебе привет от тети Лив, — сказала мама. — Она не понимает, почему ты ей не позвонила, и говорит, что ты могла позвонить ей хоть посреди ночи, когда угодно… Дружочек мой. Поешь немного? Только, пожалуйста, не кури здесь. Если захочешь курить, выходи на веранду.

А Элиза подошла и сказала:

— Это черт знает что такое. Вот говнюк!

Я спустилась вниз с пачкой сигарет, Гард выскочил в маске — он играл в «Звездные войны». Мама накрывала на стол к обеду. Сондре ползал по полу, быстро и механически, словно заводная игрушка, и смех его тоже звучал механически. Потом через гостиную прошел какой-то незнакомый молодой человек в тренировочных штанах — это оказался Юнас, который как-то невероятно вырос с тех пор, как я видела его в последний раз, ему уже исполнилось пятнадцать. Гард сказал:

— Если сделешь с меня маску, я не смогу дышать и умлу, потому что под ней у меня лицо из слизи.

Он еще не научился как следует выговаривать «р». Я протянула руку и потянула маску Гарда, он захрипел, схватился за горло, будто задыхаясь. Глаза широко раскрыты, зрачки вращаются. Я отпустила маску, и Гард задышал как обычно. Тогда я снова попыталась приподнять маску, Гард захрипел, я отпустила, и он успокоился. Мне вспомнился фильм «Сердце тьмы», рефрен на английском «Ужас! Ужас!» в самом конце и Руар, сетовавший, что на норвежский это плохо перевели — «Кошмар! Кошмар!».

Когда мы отмечали папин семидесятилетний юбилей в феврале, Руар не смог прийти, потому что у Софии был день рождения, и тогда моя семья решила, что этому не стоит верить. Казалось, они сомневались в том, что у нее действительно был день рождения, что у Руара на самом деле две дочери. Кристин и Элиза пришли на праздник со своими мужьями и в общей сложности с пятью детьми, а я сидела в одиночестве, выглядела вполне юной в платье без рукавов, и все, что у меня было, — все еще женатый и в возрасте любовник, или кем там он мне приходился, который остался в Осло, и, по их мнению, это было даже хуже, чем ничего.

Тетя Лив и Халвор тоже были там, оба без своих спутников и без Аманды, и мне хотелось и в то же время не хотелось, чтобы тетя Лив задавала мне вопросы о моей жизни, но она ни о чем и не спрашивала, если не считать дежурного «Все в порядке?». А вот Кристин задавала вопросы. «Но он же разведен? Что, еще не развелся?» и все такое.

После того как я вернулась из Фредрикстада, Толлеф помог мне перевезти вещи, он сложил в машине заднее сиденье, так что влезло даже бабушкино кресло. На детском сиденье Сигурда я заметила сморщенные кусочки яблока. Я все время плакала. В кухне на холодильнике все еще висело приглашение на праздник Кима, на который я собиралась пойти с Руаром. Сам он со скорбным лицом едва слышно пробормотал, что собирался уехать, что ему нужно прийти в себя. Он закрыл лицо руками и опустил голову.

— Я в таком ужасном состоянии, — сказал он, не отнимая рук от лица.

Толлеф остановился с креслом в руках и бросил на меня недоверчивый и сердитый взгляд — он все правильно расслышал? Костяшки пальцев, держащих кресло за ручки, побелели. Мне захотелось как-то защитить Руара, потому что я верила, что ему действительно очень плохо сейчас.

Мы поехали прямо к Торунн, приятельнице Кайсы по художественной галерее, у нее была свободная комната, которую она сдавала, и в тот момент комната как раз пустовала. Торунн рисует углем, и все предметы в комнате покрыты тонким слоем угольной пыли. Мы вместе пользуемся кухней и ванной. В моей комнате прежде жила ее дочь, но Торунн сказала: «Ребенку не следует оставаться жить дома, когда он вырастает, так что правильно, что она съехала».

Душевные страдания отняли у меня практически все силы. Две недели я ходила на работу словно в полусне, а потом наступил летний отпуск, и стало еще хуже. Все вокруг меня казалось каким-то бессмысленным, однообразным, нарочито банальным, в то же время я понимала, что это все, что у меня есть на сегодняшний день. Но хуже всего было то, что все это стало мне необходимо — люди и то, что меня окружало, и теперь даже больше, чем раньше. И стряпня Толлефа, и невнятное бормотание Нины, и свежая выпечка, и холодное белое вино, и плакат с рекламой нового фильма. Торунн заваривала мне чай разных сортов, была предупредительна и ненавязчива в своей заботе. Она варила овсяный суп и утверждала, что он очень легкий и незаменимый, когда есть совершенно не хочется, а силы нужны. По ночам я ворочалась в постели без сна, потому что все в моей жизни потеряло смысл и казалось, что уже ничего и никогда не сможет доставить мне радость.

— Я так понимаю, что это была самая большая любовь в твоей жизни. — Слова Торунн прозвучали как утверждение, и когда она сказала это, я пришла в отчаяние, но в то же время эту мысль необходимо было произнести вслух, чтобы я могла продолжать жить.

Иногда к нам ненадолго забегала Кайса с плиткой шоколада, виноградом или бутылкой вина, словно приходила навестить больного, и сидела с нами на веранде у входа. Однажды она привела с собой Сигурда, ему исполнилось полтора года, и он только и делал, что карабкался по лестницам.

Кайса объявила, что снова беременна. Мне было тридцать пять, и я ощущала себя уже пожилой дамой, эдакой старой девой, которая смирилась с тем, что в ее жизни ничего не происходит, амбиции так и остались нереализованными, и это чувство не казалось таким уж отвратительным. Никаких требований или ожиданий, я оказалась