– Во-первых, в доме очень тихо. Удобно работать, у меня есть свое место, и по большей части меня никто не отвлекает. И во‑вторых, ты же знаешь, вокруг этих людей строится сюжет сценария, который я пытаюсь написать. Да, Нерон кое в чем странноват, но он уже привык ко мне, и я чувствую, он того гляди решится на откровенность, стоит подождать ради этого. Думаю, Петя стал для него тяжким бременем, да и возраст сказывается. Порой он ведет себя как глубокий старик. И в‑третьих, надо учесть, что в Саду прошла вся моя жизнь, и когда я съеду из Золотого дома, я утрачу доступ в Сад. Не знаю, готов ли я уже к такому – жить вне этого магического места.

Она не стала спорить.

– Ладно, – сказала она. – Просто выговорилась. Сообщи, когда будешь готов.

Предатель страшится, что вина проступит у него на лице. Родители часто говорили мне, что я не способен утаить секрет, когда я лгу, они видят, как у меня на лбу загорается красный свет. Я уж стал опасаться, не замечает ли и Сучитра этот красный свет, не проистекает ли настойчивое требование покинуть дом Голденов из подозрения, что я не так уж невинно провожу там время. Более всего я страшился, как бы она не обнаружила некие перемены в моих сексуальных привычках. Прежде я вовсе не считал секс олимпийским видом спорта: возбуждение и привлекательность обусловлены глубиной чувства с обеих сторон, силой их связи. Такого же мнения придерживалась и Сучитра. В любовном акте она была не слишком терпелива (ее расписание было столь плотным, что и удовольствие некогда растягивать). Предварительные ласки сводились к минимуму. Ночью она притягивала меня к себе и говорила: “Просто войди в меня, вот чего я хочу” – и вскоре заявляла, что полностью удовлетворена: она принадлежала к тому типу, кто достигает оргазма быстро и часто. Я решил ни в коей мере не чувствовать себя униженным таким обращением, пусть порой мне и казалось, что моя роль в этом процессе второстепенна: Сучитра была очень добрым человеком и ни в коем случае не пыталась намеренно меня задеть.

Но с Василисой все пошло совершенно по‑другому. Встречи назначались неизменно днем, классический французский промежуток с пяти до семи. Мы не спали вместе. Мы вообще не спали. К тому же наши занятия любовью полностью были направлены к определенной цели, к сотворению новой жизни, и это ужасало меня и возбуждало, пусть даже Василиса постоянно меня заверяла, что малыш не станет для меня бременем, что моя жизнь ни в малейшей степени не переменится. Размножение без ответственности. Как ни странно, при этой мысли мне становилось не малость лучше, а малость хуже.

– Вижу, – сказала она на первом свидании в номере отеля с видом на парк, – мне придется постараться, чтобы тебе стало по‑настоящему хорошо.

Она была твердо убеждена, что сделать ребенка возможно лишь на пике наслаждения, и считала себя профессионалом по этой части.

– Малыш, – хрипловато заговорила она, – я умею быть капельку проказницей, так что ты поведай мне свои секреты, и я сделаю так, чтобы тайные желания сбылись.

И за этим последовал секс такого рода, какого у меня никогда в жизни не было – безоглядный, открытый экспериментам, экстремальный и, как ни странно, основанный на взаимном доверии. Кому же еще могли довериться мы, соучастники-предатели, если не друг другу?

Сучитра – могла ли она во время наших не столь затейливых актов подметить какие‑то новые движения моего тела, новые привычки, немое требование иных способов удовлетворения? Как могла она этого не заметить? Ведь я, конечно же, изменился, все вокруг казалось мне иным, чем прежде, эти три дня в месяц все для меня переменили. А как насчет полного изнурения в ночь после такого дня? Как объяснить это мое регулярно повторявшееся из месяца в месяц состояние? Конечно, она подозревала. Должна была подозревать. Невозможно скрыть такие перемены от нее, моего интимного друга.

Но вроде бы она так ничего и не заметила. По ночам мы болтали о работе и засыпали. Наш роман никогда не предполагал еженощный секс или конец всему. Нам было друг с другом хорошо и удобно, мы чувствовали себя счастливыми, просто обнявшись и вместе засыпая. Чаще всего в ее квартире (она всегда рада была принять меня, лишь бы я не покушался переехать). В Золотой дом она приходила неохотно. В итоге мы проводили вместе не каждую ночь, вовсе нет. И потому оказалось, что не так уж трудно замести следы. Но Сучитра время от времени вновь поднимала вопрос: когда же я расстанусь с Макдугал-стрит.

– Ты в любой момент можешь попасть в Сад с помощью других соседей, – указывала она. – Твоих родителей любили, у них осталось там много друзей.

– Мне нужно больше времени проводить с Нероном, – отвечал я. – Сама идея: человек стирает все значимые точки своей жизни, хочет, чтобы его ничто не связывало с собственным прошлым. Я должен добраться до сути. Можно ли вообще такое существо именовать человеком? Этот субъект в свободном полете, без якоря, без каких‑либо уз? Интересно ведь?

– Ага, – сказала она. – Хорошо.

Отвернулась и уснула.

Позже.

– А как насчет куртизанки? – спросила меня Сучитра. – С ней ты часто общаешься?

– Она покупает одежду, – ответил я, – и продает пентхаусы русским.

– Я как‑то подумывала снять фильм о куртизанках, – сказала она. – Мадам де Помпадур, Нелл Гуинн, Мата Хари, Умрао Джан. Большое исследование провела. Возможно, я вернусь к этому проекту.

Точно, она что‑то заподозрила.

– Окей, – сказал я, – скоро съеду.

Снято.

Глядя на мир вокруг, я видел, как в нем отражается моя собственная нравственная слабость. Мои родители выросли в сказочной стране, последнее полностью занятое поколение, последняя эпоха секса без опасений, последний миг политики без религии, но каким‑то образом эти годы, прожитые в сказке, укрепили их дух, дали им чувство реальности, воспитали в них убеждение, что собственным прямым действием они способны изменять и улучшать мир. Им было дозволено съесть райское яблоко и обрести познание добра и зла, не подпадая под чары мерцающих глаз Каа из “Книги джунглей”, рокового Змея, звавшего: “Идите ко мне”. Теперь ужас распространялся во все стороны на страшной скорости, и мы отводили глаза или пытались его умиротворить. Это не мои слова. В один из типичных для Манхэттена моментов “маленького города” тот самый оратор из Центрального парка прошел по Макдугал-стрит под моим окном, на этот раз он рассуждал о предательстве, его предали близкие, работодатели, друзья, город, страна, Вселенная, и ужас распространяется, а мы отводим глаза… Как будто моя совесть воплотилась в этом юродивом бомже, который болтал сам с собой, даже для вида не вставив в ухо наушник мобильного телефона. Теплая погода, холодные слова. Был ли он из плоти и крови или это моя вина вызвала его к жизни? Я закрыл глаза и снова открыл. Он уходил в сторону Бликер-стрит. Может быть, это не тот парень, другой.

Со мной все еще случались моменты, когда сиротство словно выходило за пределы меня и заполняло мир, по крайней мере ту его часть, что находилась в моем поле зрения. Моменты потерянности. Я снисходительно разрешил себе думать, что именно в такой момент утраты равновесия принял опасный план Василисы Голден. Я позволил себе думать, будто все более занимавший мои мысли плач по нашей планете проистекает лишь из моей личной утраты, а о мире в целом не стоит думать так дурно. Если мне удастся вынырнуть из собственной нравственной бездны, то и мир справится, дыра в озоновом слое затянется, фанатики уползут обратно в темные лабиринты под корнями деревьев, в окопы на дне океана, и солнце воссияет вновь, и радостная музыка заполнит эфир. Да, пора двигаться дальше. Но что даст переезд? Я все еще зависел от наркотика, от трех дней в месяц на пятьдесят третьем этаже. Наш заговор медлил принести плод, которого с нетерпением ожидала Василиса, и она уже начинала ворчать. Она обвинила меня в том, что я не вкладываюсь в общее дело. Что‑то я делаю не так. Нужно сосредоточиться, сконцентрироваться, а главное – я должен этого хотеть. Ребенок не появится на свет, если не будет полностью и безусловно желанным.