Хотя Жу кажется, что Манефа всё знает. Догадывается. Просто молчит.

И Жу молчит тоже. Смотрит в окно, на огород, на солнечный день. Хозяюшко, соседушко, я к тебе не с гордостью…

Слышно, как звонко падает топор на чушки – кто-то у бани рубит дрова.

Жу просыпается от шума дождя. Лежит и не верит: откуда это? А может, не дождь? Может, кто-то огород поливает? Стоит посреди, расставив широко ноги в резиновых сапогах, подняв повыше шланг, и, зажав его пальцем, разбрызгивает кругом воду. Ольга, например. Или Манефа. Или Колька – Колька может. Поливает огород, пока не вышло солнце, пока не началась самая жара.

Но капает так монотонно, так уныло, что никакого сомнения не остаётся: дождь. На улице дождь.

– О-хо-хо, кончилось лето, было недолгим, – слышит Жу голос Манефы. Она входит в комнату, шоркает ногами. – Не спишь, деука? Глянь, погода-то какая. О-хо-хо, ничего не поспеет, ничего.

Подходит к окну, выглядывает в огород. Жу смотрит на неё снизу вверх – великая грудь, белый мягкий подбородок. Охает, качает головой.

– Почему не будет лета? – спрашивает Жу. – Ещё же только июль?

Манефа не отвечает. Вздыхает, как будто знает что-то, но не хочет говорить.

Отходит от окна.

– Я тебе тут одёжку приготовила кой-какую. Колькину, знашь, это самое. Кофту вот да это, плащ. Сапоги ошшо. Глянь-ко, подойдёт?

Жу с удивлением поднимает голову. На стуле – ворох старых, выцветших тряпок: большой толстый свитер, рубашка, брюки. У стены – резиновые сапоги. Брезентовый плащ висит на спинке, огромный, куда только ходил в таком Колька? Разве что на охоту. Но Жу неважно. Жу совсем неважно. В каком-то упоении встаёт и идёт к вещам, трогает, разворачивает, нюхает. Они пахнут старостью, временем, забвением. Древние вещи, Жу ещё на свете не было, когда Колька из них вырос.

Жу уже вылезает из клетчатых штанов и натягивает на себя всё новое. Брюки широки в поясе, но сели на бёдрах. Внизу мешком, но можно же подвернуть. Рукава рубашки тоже закатаю. Колька был выше и шире в кости. Но неважно, всё это неважно. Жу хорошо, чужой запах обнимает, и Жу купается в нём, даже глаза закрывает и втягивает воздух шумно. На рубашку натягивает свитер. Вот он сел, как надо, толстый ворот обхатывает шею, можно поднять до ушей, и голова не будет мёрзнуть. Даже сапоги совсем немного великоваты, а если на двое носков, то норм.

Всё норм, вообще. Жу крутится по комнате, оглядывает себя, хлопает по ногам руками. Хорошо, так уютно и хорошо. И совершенно спокойно. Только в мужской одежде Жу чувствует себя спокойно, как будто так надо.

Видела бы Марина! А отец – видел бы он! Дома каждая мужская тряпка доставалась Жу с боем. С боем – или украдкой: из угла шкафа, куда отец бросает то, что не носит. Отцу сначала было как бы всё равно, но Марина категорически против, говорила, это потакает. Но Жу всё равно. Другое-то противно было носить.

Занавеска на кухню колышется, и Жу отвлекается, поднимает глаза. Но тот, кто стоял в проходе, уже вышел. Стоял, смотрел на неё – и только что вышел. Манефа? Колька? Жу улыбается и кричит в потолок:

– Спасибо!

– Но, ладно, – откликается из кухни. – Носи на здоровье. Всё будет в чём на улицу выйти, знашь. Пойдёшь куда, эт самое?

– Пойду, – говорит Жу и смотрит на окно, на дождь. Давно надо было туда пойти. – Пойду.

Жу поднимается на холм за домом Манефы и оглядывается назад. Весь дальний окоём, где Хоменки и Кошачий городок, уже залит солнцем. Неярким, сквозь тучи, но деревня кутается в него, как в цветной платок. А туда, куда идёт Жу, опять наползает дождь.

Резиновые сапоги велики. Жу подволакивает ноги, поднимаясь по дороге. Ничего, скоро подъём кончится, и тогда начнутся вон там, с левой стороны, памятники. Не смотри туда. Просто – не смотри. Быстрее проходи – и вперёд. И даже не думай пойти и искать. Бесполезно. Пропадёшь опять. Нет, надо по-другому – как они все тут: травина, Палкино. Безумие выбивается безумием. Только так.

Дождь накрывает, как будто Жу переходит некую границу. И дорога, и лес – всё пропадает за белёсой водяной пеленой. Жу идёт, путаясь в гигантском плаще. Подволакивает ноги. Когда сзади загудело, слышит не сразу – шумит дождь по капюшону. Оборачивается – защитного цвета УАЗ. Петляет по разверзшейся дороге, объезжает выбоины и ямы. Жу уходит с обочины на мягкую подстилку леса, чтобы дать проехать.

УАЗ тормозит рядом.

– Эй, парень! – открывается дверь, водитель тянется со своего сиденья. – Куда чешешь?

– В Палкино. – Жу хлюпает носом.

– Садись, что ли. Туда же.

Хочется сразу нырнуть в тепло, но Жу вспоминает про плащ. Стаскивает через голову, сминает и только после этого садится. Хлопает дверцей. Заталкивает мокрое под ноги. Машина трогается. Яростно работают дворники. Водитель выкручивает баранку то в одну, то в другую сторону. Машину болтает. Жу держится за ручку дверцы. Пахнет химией и пылью, но Жу радостно от нутряного автомобильного тепла.

– Не местный? – спрашивает водитель.

– Нет, из города.

– А тут как?

– У родственницы живу. У Манефы Феофанны.

Жу ждёт реакции. Но её нет. Водитель, склонившись к рулю, как на гонках, высматривает дорогу будто из-под низко надвинутого козырька. Вдруг резко бьёт по тормозам, так что Жу кидает вперёд.

– Ах ты леший!

В лес с дороги кидается что-то тёмное, смутное. Жу прилипает к окну – быстро, вспышками, всё дальше и дальше между деревьев: видно – не видно, видно – не видно.

Ушло.

– Заяц, – говорит водитель, трогаясь снова.

Жу провожает взглядом – лес, тёмную стену. Просто точку в пространстве. Что будет с зайцем, посланном к лешему? Неизвестно что.

– Я тут росомаху один раз видал, – начинает водитель, и по его интонации Жу догадывается: заводит надолго. – От так же ехал с сыном. Перед самым носом, в метре от нас шла. Она или объелась, или чего-то. Впереди нас, кило́метра полтора: мы подъедем, остановимся – она ляжет, полежит. Никогда не видал?

– Нет, – говорит Жу и чувствует, что губы как будто оттаивают после заморозки. Как у зубного. А так и не поймёшь, что замёрзли. Пока не согрелись.

– Да я всю жизь почти что в геологии, так мы насмотрелись, – продолжает водитель. – Она практицки – большой заяц. У неё передние лапы коротеньки, как у зайца, а задние лапы – как у медведя, ну, след. И так ходит, вперевалку. Они уж очень каверзны, эти росомахи. Они исподтишка всё. Сколько у нас под Мурманском, на границе… Ты не смотришь на неё, дак она на тебя может прыгнуть даже с дерева. А ежли ты только лишь взглянул – всё, она людям не покажется. Ежли только посмотреть на неё – она учешет. Ну, в вагончиках спали в геологии, на вахту уезжали, она тебе ночью истопчет вокруг всё, все помойки соберёт. Как и лисы сейчас стали. У нас лис тут – у, лихо!