— Участок здесь небольшой, всего несколько гектаров заброшенного виноградника на холме, но для огорода и цветника земли более чем достаточно, — Барлоццо словно уговаривал покупателей. — Вон в том сарае летняя кухня с дровяной плитой. Я мог бы переделать ее в печь. Я все изучил.

Я уже не сомневалась, что он уговаривает нас купить дом.

— А кто хозяин? — спросил Фернандо.

— Дом ничейный с послевоенных лет. Мог бы быть моим. И Флори, если она захочет. И вашим, если захотите вы. Пока мои шансы на покупку невелики, но я списался с владельцем в Риме. Он тут даже не бывал. Дом в прошлом году достался ему в наследство от дяди или двоюродного деда. У него родственники умирают, он постоянно получает наследство и эту часть согласен уступить.

— Ты хочешь поселиться подальше от Сан-Кассиано? — удивилась я.

— Я не столько хочу поселиться подальше, как хочу пожить здесь. Хотя бы немного. Переговоры о покупке могут затянуться на годы.

— На годы? — хором повторили мы с Фернандо.

— А что? Вы сомневаетесь в моем бессмертии? Я вам так скажу, давайте брать что можем, а когда уйдем, пусть он достанется всемогущим овцам. Я не хочу превращать его в чье-то «основное место проживания», как говорят юристы. В этом доме кто-то из нас мог бы иногда побыть один или мы могли бы собираться все вместе. Даже если мы все соберемся здесь одновременно, здесь хватит места, чтобы уединиться. Этот дом — символ, как рождественские деревья Фернандо. Что бы ни случилось, мы будем здесь.

Он закурил сразу две сигареты и передал одну Фернандо.

— Но почему ты решился на такое предприятие? — удивилась я.

— Странно, что об этом спрашиваешь ты. К тому же я не считаю это предприятием. Выложу плиткой пол, починю крышу и водопровод. Об отоплении даже не думаю, хватит каминов. Я задумал найти что-то в этом роде еще после смерти отца, а с тех пор сорок лет прошло. Он оставил мне небольшие сбережения, я их еще не трогал. Думаю, уже пора. Parva domus magna pax — в бедном доме больше мира. А видит бог, дом этот достаточно скромный. — Он стоял, покуривал и ждал, что мы скажем. Но мы оба от неожиданности могли только недоверчиво пересмеиваться. — Только обещай мне одно, Чу. Нам придется ограничить твое увлечение драпировками, я должен просить тебя считаться с мнением остальных. Не хочу, чтобы этот дом превратился в подобие барочной гостиной. Никаких кисточек, оборочек, neanche ип putta, и даже ни единого ангелочка.

Мы все помалкивали. Он продолжал:

— Я хочу, чтобы здесь у нас был дом, второй дом, если хотите, или альтернативный дом, если не найдете другого слова, где мы все могли бы собраться вместе. Часто или редко, как захочется. Я забочусь в первую очередь о себе. В Сан-Кассиано у меня не дом, а логово, и всегда таким будет. У Флорианы чудесная квартирка, но она расположена прямо посреди деревни, а она, с тех пор как заболела, по-моему, часто хочет скрыться с глаз, чтобы можно было выйти на прогулку без свиты доброжелателей. И наконец, мне не нравится, что ваш единственный дом принадлежит Луччи. Это чувство порождено очень старыми обидами, которые никто и ничто не сотрет. Я прекрасно понимаю, что вы сейчас переживаете бродячую фазу жизни и что, возможно, в будущем году вы будете жить на Эльбе, на Сицилии или где-нибудь на юге Франции. Но где бы вы ни оказались, мы с Флорианой позаботимся, чтобы этот дом всегда ждал вас. Вам ничего не надо будет делать, только согласитесь, когда придет время, взять ключи и устроиться здесь. Я бы не возражал, если бы вы помогли с работой, но все, что пойдет на ремонт и содержание, — за мой счет.

Говоря, он собирал веточки и складывал горкой.

— Давайте испытаем тот маленький камин. Слишком холодно стоять на улице. Я припас в кузове несколько поленьев и две бутылки. — Они с Фернандо пошли за дровами и вином, а я осталась бродить по дому. Вернувшись, Фернандо взялся разжигать камин, а Князь — вскрывать бутылки, разливать вино в бумажные стаканчики и передавать каждому в руки. Мы с ним сели на диван, накрытый одеялом, по которому я робко похлопала ладонью, но поднимать не решилась, чтобы не видеть, кто под ним живет.

— Почему ты позволил другому жениться на Флориане? — спросила я его, поправляя одеяло. Фернандо отвернулся от огня и впился в меня своими черными глазами. — Когда-то вы с ней ведь любили друг друга, так? И до сих пор любите. Что случилось? Почему ты на ней не женился?

— Я уже говорил, ответ получится очень длинным, — откликнулся он. — История началась задолго до нас с Флорианой. И она известна чуть ли не каждому в деревне, кроме вас двоих, хотя от меня ее никто не слышал. Но вам я хочу рассказать. Я хотел рассказать с первого раза, как ты спросила. Теперь расскажу.

Пламя взметнулось, лизнуло почерневшие стенки старого очага, окрасило все желтым светом. Князь встал, уступил место на кушетке Фернандо, а сам сел на кучу тряпья, бывшую когда-то подушками, и в призрачной тени огня стал рассказывать.

— Вы уже много знаете о моей матери, но, помнится, я не называл ее имени. Ее звали Нина. А моего отца — Патси, Патрицио. Я никогда не рассказывал о тех событиях, поэтому не знаю, с чего начать, но, думаю, эта часть истории началась с того, что Нина рассказала Патси о солдате. Да, наверняка началось с того, что она сказала о солдате. Она просто не могла больше не говорить. И, делать было нечего, Патси ее застрелил. Застрелил во сне. Выкопал могилу в нескольких метрах от нашего дома, того, где теперь живете вы, и похоронил ее, искусно скрыл следы. Была ранняя весна, и он отправил меня ночевать к брату моего деда под предлогом, что ему надо помочь сажать помидоры, перец и бобы. А когда я вернулся, он сказал мне, что Нина ушла, собрала вещи и уехала в Рим искать работу. Сказал, она даст о себе знать, когда все обдумает. Но, конечно, мы так ничего и не узнали. Мне тогда было шестнадцать. Он рассказал мне правду через три года, умирая. Он сказал: «Знаешь, сын, человек может умереть от стыда, вот и она умирала все время, сколько я ее знал. Она была fidanzata, подружкой моего брата. Он любил ее, по крайней мере какое-то время, а потом встретил другую девушку, которую полюбил сильнее. Но и совсем отказаться от Нины не хотел. Решать, которая ему нужна, пришлось, когда Нина сказала ему, что беременна. Нина проиграла. Я все это видел, почти мог предсказать, и был наготове — cavaliere. Я любил ее с тех пор, как ей исполнилось десять, я тогда увидел ее в церкви. Помню, на ней был белый беретик. Она натянула его на лоб, так что мне видны были только глаза. Эти бесконечные черные глаза, совсем как твои. Но я был уже большим парнем, четырнадцатилетним, слишком взрослым, чтобы думать о таких малявках. Когда мы все подросли, они с моим братом влюбились друг в друга, и… ну дальше сам разберешься. Ты понимаешь, что ее беда началась задолго до того, как этот мужчина, этот немец, попал к ней в постель? Она не могла получить моего брата и приняла меня. Я был secondo scelta, запасной вариант, и случались изредка очень хорошие дни, когда я не слишком остро это чувствовал. Она была хорошей женой, послушной, правильной, часто даже ласковой, но старые мечты проливались из ее разбитого сердца, и по большей части она была занята тем, что подбирала обломки, складывала их так и этак и не могла решить, что с ними делать. Так что когда она мне рассказала о том, что было, пока меня не было, это было не таким ударом, как если бы мы были без ума друг от друга или хотя бы в меру друг другом довольны. Она всегда изменяла мне. Разве измена чувств менее реальна, чем плотская? И для меня эта новая измена оказалась не слишком неожиданной. Но этого я уже не мог перенести. Я устал прощать ее за то, что она меня не любила. Устал любить каждое ее дыхание и обходиться только ее жалостливой добротой. Даже ты был не моим. Даже ты принадлежал другому. Я бы согласился подобрать то, что отбросил брат, но терпеть еще одного мужчину не обещал».