Теперь он знал, как движутся партии золота, кому и сколько платится за молчание, где устроены тайные схроны. При этом он был русским, по крайней мере по паспорту; и окончательно своим в этом кругу стать не мог.

Шли восьмидесятые, возрождалось подполье, отчасти – на средства золотой мафии; роль его, советника, становилась все опаснее.

Адвокат, похоже, искал себе какую-то отдушину. Он бывал в райцентрах, в судах низшей инстанции; там он и встретил мать Анны, работавшую секретарем суда, одинокую, разведенную, без детей. Ее привез в республику муж-ракетчик, потом они развелись, ракетный полк расформировали, бывшего мужа перевели в другое место.

А мать Анны осталась в своем суде; собиралась уехать, но, кажется, ей нужен был кто-то, кто решает за нее, а сама она могла только подчиняться – чужой ли воле или просто течению жизни.

Ее-то, всем чужую, и выбрал отец Анны. Наверное, ему бы простили тайную любовницу, хотя он и был женат на дочери уважаемого человека. Но он хотел сохранить тайну, завести себе островок «нормальной» жизни. Кажется, она приняла выбор отца Анны как неизбежность. А он – неизвестно, любил ли он ее по-настоящему, об этом Анна избегала говорить – все-таки привязался к ней. Она была его территорией покоя, его тайником, подобным тем, что устраивают дети где-нибудь в глубине глухого, заброшенного сада.

Наверное, когда выяснилось, что мать Анны беременна, она готова была сделать аборт, и, я думаю, у него были возможности отправить тайную жену куда-нибудь подальше в нелегальный абортарий, чтобы никто из местных не узнал, не пошли пересуды.

Но отец Анны решил иначе; она родила. Адвокат придумал легенду про заезжего соблазнителя; мать Анны покорно приняла и это.

Отец был фигурой умолчания, про него нельзя было рассказывать. Он появлялся изредка, чаще ночью, втайне, будто вор или злодей; редкие моменты встреч чередовались с неделями разлуки.

Когда Анна подросла, он стал готовить ее к другой жизни, обещал через несколько лет отправить ее с матерью в Москву – словно хотел переписать свою судьбу, переродиться в дочери. Наверное, он не лгал себе в момент обещания, но все откладывал его исполнение – боялся остаться без тех, кто был его отдушиной.

Так он дотянул до 1991 года: Чечня взбунтовалась. Когда боевики штурмовали Верховный совет республики, Анну с матерью вывезли на машине, а потом посадили на поезд его доверенные люди, давние должники, которых он защищал бесплатно. Отец дал им крупную сумму, но в советских деньгах – даже он не мог представить, в какой мизер эта сумма превратится через два года.

Они стали жить в пансионате под Москвой, туда заселяли беженцев со всего Союза. Анна назвала пансионат, и я вздрогнул: в детстве я проводил там зимние каникулы.

Я хорошо помнил вид из окна комнаты: сосновый лес, освещенная аллея, домик, где давали в прокат лыжи; от домика весело и бодро пахло дегтем, лыжной смазкой. Вполне возможно, что Анна жила в этой комнате: на том этаже были самые непритязательные номера, видела то же, что и я: аллею, сосны…

Тут я по-настоящему понял, что такое быть беженцем.

Мир моего детства не пострадал от распада Союза. Я был уверенным жильцом минувшего. А мир детства Анны исчез вместе с СССР. Тот, кому сказано – эти дома, дороги, деревья, холмы, реки, эта квартира, эта лестница, эти стол, стул и кровать, эта лампа, шкаф и холодильник, зеркало, репродукция на стене, старые обои – не твои, убирайся отсюда, оказывается изгнан и из воспоминаний.

Почему отец Анны не уехал с ней и матерью сразу же, в осень 1991-го? Анна предполагала, что он задумал какую-то хитрую комбинацию; если бы он просто сбежал, его нашли бы и в Москве – слишком многое он знал.

В начале 1992 года Анна с матерью получили денежный перевод, потом еще несколько. Но сам адвокат вырваться не сумел. Уже грабили военные базы, захватывали оружие, и он исчез в этой неразберихе, телефон грозненской его квартиры молчал.

При расставании отец категорически запретил разыскивать его, если он временно ляжет на дно, – наверное, такой у него был план. Он панически боялся, что кто-то недоброжелательный узнает о его связи со второй семьей, найдет его уязвимую точку. Но Анна все-таки попыталась, сделала все, что можно сделать на расстоянии, только поехать не рискнула – понимала, что пропадет там.

Анна предполагала, что отца могли убить – некоторые из его бывших подзащитных стали теперь политическими лидерами, а он был свидетелем их прошлой, теневой жизни. Может быть, его украли, удерживают силой: кому не пригодится раб-юрист, раб-адвокат? Каждый раз, когда приходила новость о фальшивых чеченских авизо на немыслимую сумму, о деньгах, украденных из госбанков, Анна вчитывалась: не чувствуется ли за этими мошенничествами рука отца?

По тому, как она рассказывала, я понял, что она не любит отца. Но, страшась признаться себе самой в этой простой, в сущности, вещи, подменяет любовь – долгом; ей кажется, что, если она признается, для отца исчезнет надежда на спасение.

Когда осенью 1994 года в Грозный вошли танки оппозиции, – с российскими офицерами внутри, навербованными ФСК, – вместе с ними в городе впервые за несколько лет оказалось множество журналистов с телекамерами, по всем каналам передавали кадры грозненских улиц.

Для Анны это не было войной: словно спелеологи с фонарями спустились в огромную пещеру. Она записывала эти репортажи на видеомагнитофон, смотрела снова и снова, надеясь увидеть отца. Тогда же ушла из жизни ее мать, Анна осталась одна.

В последних числах августа, когда стало ясно, что вот-вот подпишут мир, Анна поняла, что это ее шанс; но дальше Ростова, куда свозили неопознанные тела, не доехала: испугалась соваться туда, где еще недавно шли бои.

…Она просила меня найти отца, пока это еще возможно, и назвала сумму, которую может заплатить, – сущие крохи в сравнении с моим обычным гонораром, даже расходов не окупить.

Слушая ее, я думал о том, как повторяется история; мой прадед был «спецом», который понадобился победителям – красным, и отец Анны оказался «спецом», пригодившимся новой власти. Бабушка Таня сошлась с дедом Михаилом, втайне надеясь найти защиту для отца, и Анна встретилась со мной, чтобы отца спасти; как при гадании на суженого, зеркала составлены так, что одно отражается в другом.

Если я начну поиски, я смогу получить ее – как плату за труды; но откуда происходит догадка, что она нужна мне, как деду Михаилу обязательно нужна была бабушка Таня?

Я вспомнил бабушкин дневник в обложке от книги Константина Симонова и произнес вполголоса, сам того не ожидая, строки, выученные еще в школе к военному утреннику:

Не понять не ждавшим им,

Как среди огня

Ожиданием своим

Ты спасла меня…

«Жди меня», знаменитое стихотворение Симонова, – я теперь понял, о чем оно. Симонов писал советские лирические стихи, будучи печально ограничен собственным опытом, но речь-то шла о Пенелопе, Деве Конца Пути, вечном маяке странников рока.