Но будь у них на лодыжках браслеты или бархатные ленты в волосах, одежда из бутика «Прада» или синтетика, всех их объединяла одна черта: все они смотрели на меня как на врага.

Сначала я подумал, что у меня начались приступы паранойи. Неужели мне нужно было всем и каждому объяснять, что мой брак распался? Просто стоять там в одиночестве, без женщины, если только это не моя мама, было все равно, что нарисовать диаграмму развала нашей семьи и повесить ее на школьные ворота. Эти женщины ничего не знали ни обо мне, ни о Джине. За что же они меня так невзлюбили? Я решил, что стал слишком тонкокожим и чувствительным после всех событий последних месяцев.

Однако по мере того, как школьное полугодие продолжалось и дни становились короче и темнее, я понял, что это совсем не паранойя. Молодые матери не разговаривали со мной. Они старались не смотреть мне в глаза. Они действительно не хотели ничего знать. Сначала я пытался заводить с некоторыми из них светскую беседу, но они вели себя так, как будто я пристаю к ним с весьма неприличными предложениями. Так что вскоре я оставил свои попытки.

Все эти мамы, ласково улыбавшиеся друг другу, явно предпочли бы, чтобы меня среди них не было. Дошло до того, что я старался подъехать к воротам школы в ту самую секунду, когда детей отпускали с уроков. Потому что я не мог выносить общество этих молодых матерей. А они не могли выносить меня.

Учителя всегда были настроены дружелюбно по отношению ко мне, и, когда я беседовал с мисс Уотерхаус, мне легко было убедить себя, что я являюсь неотъемлемой частью современного мира, где мужчины тоже могут быть отцами-одиночками. Но всякий раз, когда я останавливался у школьных ворот, все это казалось несусветной чушью.

Эти матери, будь они из огромных белых особняков или из дешевых муниципальных квартир, с первого же школьного дня старательно меня избегали.

У женщин с браслетами на ногах оказалось больше общего с женщинами с бархатными лентами в волосах, чем со мной. У матерей-одиночек было больше общего с замужними женщинами, чем со мной. По крайней мере, вели они себя именно так.

Все это выглядело очень по-английски и никогда не высказывалось вслух, но нельзя было отрицать, что все время присутствовали подозрительность и замешательство. Как будто мы с Пэтом напоминали им о хрупкости всех современных семей.

Однако когда Бианка так и не появилась, враждебность накалилась еще сильнее. Все матери смотрели на меня как на живое напоминание о тысяче гадостей и преступлений, которые только может натворить мужчина.

Стоя у школьных ворот, я чувствовал себя полномочным представителем всех дефективных мужчин в мире. Вечно отсутствующих мужей. Пьяниц. Мужчин, которым нельзя доверить ребенка.

Ну и фиг с ними со всеми. Мне надоело, что ко мне относятся как к врагу.

Я не возражал против того, чтобы ко мне относились как к чудаку. Я ожидал этого. В конце концов, я и был чудаком. Но я устал отвечать за всех порочных мужиков в мире.

Я уже ненавидел няньку Пегги. Я был готов убить эту недоразвитую девицу, которая не могла даже вовремя прийти к воротам начальной школы. Эту никчемную кашляющую телку, которая не удосужилась даже позвонить учительнице и предупредить, что она не сможет прийти вовремя, чертову Бианку с модным именем и модным убеждением, что кто-нибудь другой выполнит за нее ее же обязанности.

Но, в конце концов, Пегги ей не дочка. И значительно сильнее, чем нерадивую няньку, я начал ненавидеть нерадивых родителей Пегги.

Правда, я практически ничего о них не знал, кроме того, что отец в жизни Пегги не фигурирует, а у матери странное расписание работы. Но все самое важное было ясно и так.

Отец Пегги, очевидно, отнесся к своим родительским обязанностям не более ответственно, чем к двухнедельной туристической поездке во Флориду. И не так уж было важно, какая у Пегги мать: успешная бизнес-леди или же перебивается пособием по безработице и нелегальными заработками. Было очевидно, что благополучие дочери находится для нее где-то в самом конце списка приоритетов.

Это, видимо, были типичные современные родители, которые не в состоянии заботиться о своем ребенке. А уж если я кого возненавидел за последнее время, так это людей, которые рождают ребенка и думают, что все самое сложное уже сделано.

Ну и фиг с ними обоими.

Вскоре все молодые мамы увели своих отпрысков, так что я был не прочь постоять еще немного у школьных ворот. Однако мы зашли в вестибюль, и я сказал секретарше, что Пегги поедет к нам домой.

Обрадовавшись неожиданно представившейся возможности поиграть вместе, Пэт и Пегги визжали от восторга, втискиваясь на переднее сиденье «Эм-Джи-Эф». А я поймал себя на том, что готов заплакать. Мне было жаль Пегги точно также, как и Пэта. Мы запутываем свою жизнь, а несчастные малыши потом за нас расплачиваются…

И вот теперь я глядел, как она тихо играет на полу. Даже Пэт, заслушавшись жуткими песнями Салли, не обращал на нее внимания. А звон колокольчиков мороженщика постепенно стихал, и вдруг я почувствовал раскаяние и стыд.

— Ты хочешь мороженое? — спросил я, чувствуя, что должен попросить у нее прощения.

Прости, что твоя семья развалилась, Пегги. Прости, что мы, взрослые, так зациклились на себе и отупели, что даже не можем воспитать своих собственных детей. Прости, что мир так испорчен, что мы заботимся о своих сыновьях и дочерях меньше, чем о животных на скотном дворе. — А рожок ты любишь?

* * *

Я рассчитывался с мороженщиком за три рожка «99», когда из-за угла появилась Сид.

— Хочешь «99»? — спросил я.

— Что такое «99»?

— Вот это, — ответил я. — Рожок с шоколадной крошкой. Очень вкусно.

— Нет, спасибо. Зубы мне еще для ужина пригодятся. Как дела?

— Все в порядке, — сказал я, наклонившись и целуя ее в губы. Однако Сид не ответила на мой поцелуй. — Я думал, ты на работе.

— Мне позвонили, чтобы я приехала и забрала Пегги. Бианка сегодня не смогла прийти. Извини.

Я уставился на нее, не в силах связать между собой два этих мира.

— Ты знаешь Пегги? — спросил я.

Она кивнула. Я ничего не понимал.

— Она моя дочь, Гарри.

Мы стояли у двери моего дома. Она смотрела на меня своими широко расставленными карими глазами. И ждала.

— Пегги твоя дочь?

— Я собиралась сказать тебе. Честно! — Она неестественно засмеялась, понимая, что это вовсе не смешно. — Просто ждала подходящего момента. Вот и все.

— Подходящего момента? Почему же ты мне сразу не сказала? Почему это был неподходящий момент?

— Потом объясню.

— Нет, объясни сейчас.

— Хорошо, — сказала Сид, закрывая входную дверь, чтобы дети нас не слышали. Наши дети! — Потому что я не хочу, чтобы моя дочь знакомилась с посторонними мужчинами, которые, возможно, скоро исчезнут из моей жизни.