* * *

В зале полумрак; Мария-Антуанетга может различить только лицо председателя Революционного трибунала, остальные — неясные тени. Да и не всё ли равно? Слышно, как дышит галерка, — зрителей полный зал.

— Это вы обучили Луи Калета искусству притворства, при помощи которого он обманывал народ?

— Да, народ обманывали, но только не мой муж и не я.

— Вы всячески стремились уничтожить свободу. Вы хотели взойти обратно на трон по трупам патриотов.

— Мы желали только счастья для Франции. Нам незачем было всходить обратно на трон, мы и так находились на нём.

Какая глупая комедия: ее судят парикмахер, маляр, портной, столяр и понятой. Общественный обвинитель Фукье-Тенвиль начинает зачитывать свою речь: "Подобно Брунгильде и Фредегонде, Мария-Антуанетга была бичом французов и сосала их кровь". Боже, какая нелепость. Эбер — мерзкий Эбер, издающий подлую газетенку "Папаша Дюшен", которая вся состоит из непристойной ругани и карикатур, — зачитывает протоколы допросов детей Капета. Негодяй! Как он смеет!

Марию-Антуанетту разлучили с детьми в начале августа, когда ее из Тампля перевели в Консьержери. Она понимала, что это значит: из Консьержери выходят только на эшафот. Муслин сохранила свою серьезность при расставании, но Шарль, милый Шарль… Может ли что-нибудь сравниться с жестокостью этой сцены? Разве то, что они сделали с ним потом — отдали каким-то пьяницам, которые остригли его в скобку, заставили носить одежду санкюлотов и фригийский колпак, а сверх того — пить вино!

Все "показания" Шарля приводятся со слов Симона — того самого подлеца, которого здесь называют "наставником". Шарль якобы рассказал ему о побеге в Варенн, назвав соучастниками Лафайета и Байи. Какая ложь! Но что она слышит? Симон якобы застал Шарля за непристойным занятием, не подобающим ему по возрасту, и тот признался, что его научила этому мать, когда клала с собой в постель! И Эбер еще добавляет, что бывшая королева намеренно хотела ослабить сына физически, чтобы помыкать им, если он вернет себе престол!

От нее требуют ответа — она молчит. Нет, нет, только не плакать при них. Она не доставит им этой радости. Всё, она овладела собой, голос не задрожит.

— Я полагаю, природа избавляет меня от ответа на подобные обвинения. Взываю к сердцам всех матерей, присутствующих здесь.

Теперь они вызывают свидетелей. Байи? Как он постарел! Осунувшийся, изможденный… Он говорит, что слова, вырванные у юного принца, — ложь. Браво!

— Ложь?! — взрывается председатель Эрман. Ты, мерзкий аристократ, смеешь обвинять во лжи добродетельного Эбера!.. Хотя всё просто: кровавый пособник тирана хочет помочь Мессалине, сброшенной с трона властью народа.

— Если бы я мог хоть чем-то помочь мадам. — Байи поклонился королеве. — Ни оскорбления, ни угрозы не помешали бы мне исполнить свой долг, но при этом я никогда не погрешил бы против истины.

Несчастный! Он погубит себя!

— Человек, который был правдив всю свою жизнь, не солжет, даже стоя одной ногой в могиле, — добавил Байи, словно услыхав ее мысли.

Они обменялись долгим взглядом, прежде чем его увели обратно в тюрьму.

Долго ли ей еще выслушивать все эти глупости? Ей ставят в вину количество сношенных ею туфель и полтора миллиона ливров, потраченных на сахар и кофе, однако до революции всё это хотя бы можно было купить, как и мыло, вино или свечи! Король не вводил продуктовые карточки, по которым выдают полтора фунта хлеба в день! Обвинители не унимаются: королева совещалась с заговорщиками в тот день, когда "народ удостоил чести ее мужа, надев ему на голову красный колпак", она носила в карманах пистолеты… Это безумие длится уже третьи сутки! После штурма Тюильри десятого августа под ее кроватью нашли пустые бутылки. Да, это страшная улика! Они продолжают обсуждать ее расходы, тогда как сейчас у нее нет ни белья на смену, ни даже целой пары обуви, ее вдовье платье скоро превратится в лохмотья, а вчера, перед очередным заседанием этого "суда", она сама штопала чулки, пока в камеру еще проникал дневной свет…

Ну, вот и всё. Председатель требует от присяжных беспристрастного приговора для "новой Медичи", сделавшей весь французский народ жертвой своих адских измышлений. Ее единогласно осуждают на смерть. Наконец-то. Она очень устала, уже глубокая ночь. А может быть, скоро утро.

В камере горят две свечи; офицер жандармов сидит в левом углу. Неужели даже последние часы своей жизни ей не удастся провести без надзора? Поставив одну свечу на стол, Мария-Антуанетта пишет прощальное письмо Елизавете. Скоро ее мучения окончатся, она вознесется на небеса — туда, где ее ждет Людовик. Опять эти боли в животе. И горячее, липкое течет по ногам. Она так надеялась, что болезнь убьет ее раньше… Осужденная легла на кровать с тощим тюфяком, подперла голову рукой и стала смотреть в зарешеченное окошко. Да, скоро рассвет. Какой сегодня день? Кажется, шестнадцатое октября.

Вошла тюремная служанка, робко приблизилась. Ей всегда хочется сделать реверанс, но она помнит о том, что на нее смотрит жандарм. Милая девушка.

— Мадам, вы вчера весь день ничего не ели, и накануне вечером тоже. Что вам принести?

Слезы потекли сами собой, теперь их уже незачем сдерживать.

— Мне больше ничего не нужно, дочь моя, для меня всё кончено.

Розали мнет в руках край передника.

— Мадам, я оставила на плите бульон и вермишелевый суп, вам нужно поесть, позвольте мне принести вам хоть что-нибудь.

— Хорошо. — Из ее губ вырывается свист вместо голоса. — Принесите мне бульону.

Она съела всего несколько ложек. Розали смотрит на нее распахнутыми глазами — наверное, она очень бледна. В самом деле, голова кружится.

Пришел священник — из присягнувших. Наверняка доносчик на службе у этих извергов. Нет, она не станет ему исповедоваться.

— Дочь моя, пришло время попросить у Господа прощения.

— За мои ошибки, но не за преступления — их я не совершала.

Ей принесли чистую сорочку. Мария-Антуанетта зашла в узкий проход между кроватью и стеной, сделала знак Розали, чтобы та закрыла ее собой от жандарма, и стала снимать платье, однако тот сразу подошел и приготовился смотреть. Королева быстро накинула на плечи косынку.

— Сударь, во имя чести, позвольте мне переменить белье без свидетелей.

— Я не могу вам этого позволить: мне приказано следить за всеми вашими поступками.

Королева вздохнула. Повернувшись к жандарму спиной, надела новую сорочку, спустив вниз старую, натянула поверх белое дезабилье, в котором ходила по утрам, покрыла плечи муслиновой косынкой и завязала концы на груди, скрыв медальон с портретом маленького Шарля. Окровавленную сорочку свернула в рулон, затолкала в рукав черного платья и спрятала в щель между стеной и обоями. Потом прикрепила к белому чепцу две черные вдовьи ленты, которые она держала в коробке вместе с детской лайковой перчаткой, замкнувшей в себе локон мягких, светлых волос… Из башмаков остался только один; на смерть придется идти в черных прюнелевых туфлях, надетых на чулки.