— У Объячева были деньги?

— Да, — твердо сказал Скурыгин.

— Много?

— Когда говорят, что у человека есть деньги... Имеют в виду, что он скорее всего миллионер. И потом, Объячев вел активный, я бы даже сказал, какой-то безудержный образ жизни. Ему постоянно требовались живые деньги. Он что-то приобретал, продавал, закладывал... Какой-то он был неустоявшийся... Что вы хотите — предприниматель первого поколения. Они все такие.

— Какие? — уточнил Худолей.

— Ненасытные. С явными криминальными замашками. Не зря же он эту тюрьму построил... Знал, что пригодится. И пригодилась.

— Как он вас сюда доставил? — спросил Пафнутьев.

— Пригласил к себе, показал дом... Поужинали. Он позаботился о том, чтобы никто не знал, что я к нему поехал. Встретил меня на улице: надо, говорит, кое-что обсудить, посоветоваться... Посадил в машину и привез сюда. Никто даже не знал, где меня искать.

— Да, примерно так и было, — кивнул Пафнутьев и вдруг обратил внимание на Худолея — тот сидел, подперев щеку и прикрыв глаза, казалось, наслаждался божественными мелодиями, которые звучали не то здесь, в подвале, не то в его душе, не то доносились откуда-то из прошлого.

— Ты что, задремал?

— Нет, Паша, нет... Я все слышу — и твои слова, и слова этого несчастного узника... Вы продолжайте, я как бы участвую в вашем разговоре, но молча. Ты ведь не обижаешься? Мне бы, Паша, так не хотелось, чтобы ты и твой собеседник на меня обиделись, заподозрили в чем-то нехорошем, поганом, отвратительном.

Пафнутьев слушал Худолея со все возрастающим интересом — он уже догадался, что у того завелась какая-то мыслишка, что-то он увидел, что-то услышал в словах Скурыгина. Пафнутьев знал эту худолеевскую слабость — как только в деле намечался просвет, он тут же впадал в выспреннее многословие с подчеркнутой вежливостью, с церемонной обходительностью, явно злоупотребляя терпением слушателей, но в то же время совершенно уверенный в том, что все ему простится, за все воздастся.

— Тебе не скучно с нами? — спросил Пафнутьев, чтобы проверить себя, убедиться в своем подозрении.

— Веселого, конечно, мало в ваших словах, но вы продолжайте, я непритязательный и многое в жизни могу перетерпеть, — ответил Худолей, не открывая глаз. И Пафнутьев понял: что-то он нашел в этом подвале — не зря так дергался Скурыгин, глядя, как эксперт изучает его жилище.

— Ну, ладно, — Пафнутьев поднялся. — Хватит вам здесь томиться. Поднимемся наверх, хозяйка выделит комнату с окном, а? Весна на улице, закаты, восходы, теплые ветры подули.

— А стоит ли? — усмехнулся Скурыгин. — Я уже здесь привык.

— Пошли, Эдуард Игоревич, — Пафнутьев положил ему руку на плечо. — У нас с вами еще будут разговоры, не опускаться же мне каждый раз на двадцать метров в глубину.

— Побреетесь, душ примете, — подхватил Худолей. — Вернетесь к своему прежнему облику.

— Душ приму, а вот бриться поостерегусь. В таком виде меня не скоро узнают. Вы идите, я поднимусь следом за вами. Минут через пятнадцать наверху встретимся.

— Где наверху? — спросил Пафнутьев, уловив странную нотку в словах Скурыгина.

— В каминном зале, — ответил тот.

— Вы знаете каминный зал?

— Объячев там и принимал меня! До того, как сюда опустил.

— Нет, — твердо сказал Худолей, проявив решительность. — Здесь мы вас не оставим. Нельзя. Шоковое состояние — вы от радости можете с собой сделать что-нибудь непоправимое.

— Ребята, я в порядке! — Скурыгин почти по-худолеевски прижал ладони к груди. — Ничего с собой не сделаю! Соберу вещички и поднимусь.

— Если вы опасаетесь за свои вещички, мы запрем вашу келью, и никто сюда не войдет.

— Господи! Ну, дайте мне возможность хотя бы трусы поменять!

— У вас здесь запасное белье? — удивился Худолей. — Интересно! — опять протянул он свой дурацкий возглас, полный недоумения и какого-то каприза. — Это каждый согласится сидеть в таких условиях! Я, например, с Нового года трусы не менял!

— Значит, договорились! — сказал Скурыгин упрямо, но чем больше он настаивал на своем желании остаться, тем тверже было намерение Пафнутьева ни в коем случае ему этого не позволить.

— Независимо от того, как часто меняет трусы наш эксперт, вам все-таки придется пройти с нами.

— Вы настаиваете?

— Да.

— И решения своего не измените?

— Нет, — сказал Пафнутьев, улыбаясь широко, неуязвимо и немного глуповато, чтобы не заподозрил Скурыгин пакости против него, чтобы за настойчивостью следователя не видел ничего, кроме заботы о нем, об узнике, — отощавшем, одичавшем и заросшем непотребной растительностью.

— Бедный Объячев! — вдруг жалостливо протянул Худолей тонким бабьим голосом, будто оплакивал хозяина, лежащего тут же в гробу. — Как же ему пришлось повозиться с вами, прежде чем удалось убедить подписать бумаги! Как же он маялся и страдал, какие же доводы приводил!

— Неделю не кормил — вот и все доводы, — с неожиданной жесткостью сказал Скурыгин и первым направился к лестнице. — Настойчивость — это хорошее качество, — обернулся он к Худолею. — Но, как и все остальные качества, должно иметь какие-то пределы.

— Жизнь без начала, без конца! Нас всех подстерегает случай, над нами сумрак неминучий иль ясность божьего лица! — с выражением произнес Худолей, и ни Пафнутьев, ни Скурыгин не могли понять, что он хотел этим сказать, на что намекал.

Однако, как бы там ни было, Худолей добился желаемого — разговор прекратился, и все молча поднялись на первый этаж подвала. Здесь уже было окно, сквозь немытые стекла пробивалось сильное вечернее солнце, сверху доносились человеческие голоса, и вообще создавалось впечатление, что жизнь все-таки продолжается не только в темных казематах, но и в нормальных условиях при ясном свете дня.

Пафнутьев бдительно проследил, чтобы Скурыгину не только выделили комнату в доме, но и чтобы он в нее вошел, чтобы он там остался, чтобы в ней не оказалось другого выхода, кроме того, который контролировали шаландинские оперативники. Вохмянина принесла постель, застелила широкую кушетку; следуя каким-то странным традициям, установившимся в последнее время, оставила на столе бутылку виски, три стакана, на спинку стула бросила халат.

— Отдыхайте, — сказала она. — Обед через два часа. Ванная напротив.

— Спасибо, — поклонился Скурыгин. — Вы очень добры.

— Я знаю, насколько я добра.

— Это новое место моего заключения? — спросил Скурыгин у Пафнутьева, когда они остались одни.

Вроде ничего не было сказано обидного, но Пафнутьева задел этот вопрос. Было в нем какое-то превосходство, сквозило недовольство — Скурыгин, оказывается, до сих пор обижался на то, что не позволили ему на какое-то время задержаться в своей подземной камере.