ослабевает. Это был уже отработанный на Сахарове в последний год его жизни прием российских спецслужб.

Внезапно совершенно прекратились ежедневные звонки с Радио Свобода. Точнее, звонки продолжались, радио практически использовало «Гласность» как свой корреспондентский пункт, но именно ко мне никто уже не обращался. Через пару лет, случайно встретив Митю Волчека уже после прекращения издания журнала, когда почти все его сотрудники стали просто штатными (а не на гонорарах, как раньше) сотрудниками «Свободы», я вдруг услышал от него странный вопрос:

– А почему парижская редакция «Свободы» иногда берет у вас интервью? Ведь есть приказ по радиостанции, чтобы ваше имя не упоминалось.

Я пожал плечами, сказал, что это их дело, но не стал расспрашивать, что это за приказ. Через двадцать с лишним лет я написал Мите и напомнил об этом разговоре. Дипломатичный Волчек, по-прежнему, работающий на «Свободе», теперь уже в Праге, тут же ответил, что помнит нечто подобное, и ему кажется, что это была личная неприязнь директора Русской службы Владимира Матусевича, вероятно, недовольного моими дружескими отношениями с кем-то из его «врагов» в Париже. Учитывая эмигрантские страсти, это вполне правдоподобное объяснение. Но, во-первых, без серьезного давления Матусевичу не дали бы издать такой приказ в Вашингтоне. Чтобы «закрыть» меня тогда, нужны были гораздо более веские основания и немалые усилия (но сотрудников КГБ на Радио Свобода всегда было достаточно). А главное, это поразительным образом совпало с полным и внезапным забвением обо мне и «Гласности» в советской печати. Внезапно прекратились не только ругательные статьи, но даже просто упоминания в ряду других людей и общественных организаций. «Гласность еще продолжала выходить, появился по инициативе Заславского из московского отделения «ДемРоссии» официально зарегестрированный и очень активно работающий фонд – Профсоюз независимых журналистов и еще более важное его объединение с профсоюзом шахтеров, летчиков и авиадиспетчеров, я сам проводил немало пресс-конференций, выступал в СССР и за рубежом, но ни одного упоминания обо всем этом (кроме отважного Павла Лобкова, который объединил в «Пятом колесе» «Гласность» в замечательную компанию с академиком Сергеем Аверинцевым, режиссером и актером Александром Кайдановским и Ларой Богораз). Информационная блокада была настолько жесткой и результативной, что весной девяносто второго года случайно (или не случайно) встреченный мной один из тех евреев, которые тогда активно привлекались КГБ как агенты влияния на Западе и для коммерческих операций, многозначительно посмотрев на меня сказал:

– Сегодня вы практически забытый человек, – и добавил как приманку: – Но это можно изменить.

Приманки мне были не нужны, странно было лишь то, что всего за год до этого, не устно, а в газете «Куранты», новый заместитель директора КГБ еще СССР Евгений Савостьянов объявил без моего согласия, что именно я буду председателем комитета по контролю за КГБ. Впрочем, после того, как я не подумал туда придти, никаких упоминаний больше не было и, кажется, даже из тех, кто был в дни путча в Белом доме, я был единственным, кому не повесили медали.

Любопытно, что та же блокада сохранялась и после путча. Если о первых конференциях «КГБ: вчера, сегодня, завтра» еще бывали хотя бы мелкие, с трудом пробиваемые Леонидом Иоффе, или двусмысленные (как передача Алексея Пиманова) сообщения, то вскоре и упоминания прекратились. В начале двухтысячных годов даже в американском варианте «Московского комсомольца» Павел Гусев запрещал печатать со мной интервью. Он соблюдал какие-то правила, предложенные ему властью, механизма этих правил я не знал, но результаты были ощутимы.

Особенно замечательной стала пресс-конференция летом 1995 года. До этого был проведен круглый стол, где крупнейшие русские юристы (Сергей Алексеев, Игорь Блищенко, Александр Ларин и другие) и представители общественности (Елена Боннэр, Алексей Симонов, Наум Ним, я – как председатель оргкомитета) приняли решение о необходимости проведения Международного общественного трибунала над инициаторами преступлений в Чечне. Сообщение об этом прошло по телевизионным каналам, а после этого, дня через три, была устроена специальная пресс-конференция.

Мы говорили о том, что впервые в истории России создается Международный трибунал по расследованию преступных решений лидеров России: президента Ельцина, премьер-министра Черномырдина, министра обороны Грачева и ряда других лиц, приведшие к гибели десятков тысяч ни в чем неповинных мирных граждан. Что членами трибунала являются не только два русских министра (министр иностранных дел СССР Борис Панкин и ушедший в знак протеста против начала войны и присутствующий на пресс-конференции министр юстиции России Юрий Калмыков), премьер-министр Польши Ян Ольшевский, заместитель секретаря госдепартамента США Пол Гобл, председатель Комитета по правам человека Европарламента Кен Коутс и его заместитель барон Николас Бетелл, знаменитый нобелевский лауреат Эли Визель и другие. Что устав и регламент работы трибунала разработали лучшие русские юристы, в том числе и из Института государства и права.

Пресс-конференция вызвала огромный интерес, длилась часа три, срывая все последующие, были телекамеры всех каналов, а журналисты стояли в дверях, поскольку протиснуться в зал было невозможно. Но из этих сорока человек, километров истраченной видеопленки, об этой сенсации, на первый взгляд, проходимой – о Чечне тогда писали и говорили еще очень много – только Игорь Ротарь сумел вытребовать в «Известиях» пять строчек. А в дальнейшем о многочисленных опросах свидетелей и предварительных заседаниях, проходивших в Москве, Хасавюрте, Праге и Стокгольме, где в числе свидетелей были множество журналистов (а кроме них два советника президента России) в русской печати больше не было ни строчки. Как действовал этот механизм блокады, я не знаю, конечно, он не был чисто коммерческим – почти все, что делал фонд «Гласность», вызывало громадный интерес и было очень актуальным, но тем не менее в условиях якобы отмененной цензуры лишь раз в два-три года пробивался где-нибудь, после очень больших и рискованных для журналистов усилий, какой-нибудь совсем незначительный сюжет. Апофеоз в отношениях самой «свободной» российской печати и «Гласности» наступил в конце того же девяносто пятого года.

Обо всех деталях отвратительной провокации, в которой принимал личное участие директор ФСБ Ковалев (целью ее было убить меня, но был убит министр юстиции Юрий Калмыков), я еще расскажу, а пока упомяну о том, что касалось средств массовой информации – казалось, самых лучших.

Дело в том, что нам, точнее официально члену трибунала Юрию Калмыкову заместителем секретаря Совета безопасности М. А. Митюковым были переданы «для вашего трибунала» копии совершенно ничтожных, но с грифом «совершенно секретно» материалов о Чечне за подписью директора ФСБ Ковалева.

Я сразу понял, что после получения этих документов вскоре буду убит. Не из стремления к сенсации, а пытаясь обеспечить свою безопасность, пришел к редактору «Новой газеты» Муратову. Как мне казалось, Муратов понял, насколько