litbaza книги онлайнРоманыТщеславие - Виктория Юрьевна Лебедева

Шрифт:

-
+

Интервал:

-
+

Закладка:

Сделать
1 ... 44 45 46 47 48 49 50 51 52 ... 73
Перейти на страницу:
гостинице, как потом выяснилось — американской.

Занавес был все время открыт, зрители хлопотали, дорассаживаясь по местам, но никто из них не уловил момента, в который она материализовалась прямо на диване. Просто из-за его спинки стала вытягиваться белая оголенная рука, и, словно повинуясь ее движению, медленно погас свет в зале.

Как же она играла! Вся пьеса состояла из шести картин, из шести абсурдных, кисло-сладких встреч, происходящих в одном и том же гостиничном номере раз в пять лет, и она постепенно старела на пять лет с каждой новой встречей. В течение двух театральных часов она превратилась из двадцатипятилетией деревенской простушки в пятидесятипятилетнюю светскую даму, она менялась, становилась то веселой, то раздраженной, она по-настоящему злилась и по-настоящему сочувствовала. Нет, она не была красива, но было в ней нечто такое… Трудно объяснить. Партнер, нелепый шумный человечек, выглядел с ней рядом бледненько, просто слегка дополнял обстановку, был деталью, необходимой по сценарию, впрочем, общей картины не портил, просто «не дотягивал».

Только в антракте, стрельнув программку у соседей, мы выяснили, что смотрим. Оказалось — нашумевший спектакль «Там же, тогда же…», но только в постановке маленького театра «Буфф», не имеющего своей сцены и арендовавшего Маяковку на несколько вечеров. (Позже, когда прошло уже три года, я из любопытства сходила на тот же спектакль с Константином Райкиным и Любовью Полищук в главных ролях, но он не произвел на меня и десятой дали прежнего впечатления. Мне не хватало… той актрисы… А может быть, той атмосферы начала чуда… А может быть, я просто выросла…)

Но я опять отвлеклась. Со сцены смотрела на нас старая добрая романтика — романтика любви, верности и невозможности перемен. Романтика, которой не бывает. Мой друг вперился в сцену своими восторженными голубыми глазами, он бледнел и краснел, он громче всех хлопал и даже кричал: «Браво?» А потом, по дороге до моей электрички, он стал странно молчалив и отрешен. На следующий же день он вновь отправился в Маяковку, купив на свои невеликие сбережения длинную желтую розу, и в среду повторилось то же самое, только роз было уже пять. А еще потом он снял с афиши телефон администрации театра «Буфф», набрался смелости и позвонил. И она почему-то сама сняла трубку, и она почему-то сразу его узнала.

А потом он скакал на одной ноге, бегал с цветами на все ее репетиции и даже попробовал написать стихотворение. Он подружился с ее четырнадцатилетним сыном и стал вхож в ее огромную, находящуюся не где-нибудь, а в сером доме на набережной, квартиру. Из него буквально выплескивалось первое девятнадцатилетнее счастье…

Эта история произошла давно, но она до сих пор заставляет мое глупое сердце биться. Наверное, больше от обиды. А герой этого рассказа — до сих пор самый лучший, самый дорогой мой друг. Он доверяет мне свои секреты, делится со мной своими самыми сильными впечатлениями, списывает мои курсовые работы по спецпредметам и т. д. и т. п. Он возмужал и повзрослел и перестал напоминать молодого восторженного цыпленка. И он постоянно кого-нибудь любит: красиво — с цветами и шампанским, с умопомрачительно дорогими подарками и пустыми обещаниями. Любит кого-то, но, увы, не меня.

А историю с театром и актрисой он давным-давно забыл…»

Я, конечно, врала. Он больше не был мне другом. Он больше мне вообще никем не был. А Райкина и Полищук я по телевизору видела, и даже не сначала. И этот просмотр вызвал во мне только одну мысль: театр по телевизору примерно то же самое, что обед по телевизору. Какие уж там впечатления…

Писатели всегда врут. Отмывают свою душу. Наверное, так отмывают деньги. Деньги вкладывают в швейцарские банки, душу вкладывают в красивые, правильные слова. Потому что «если б знали, из какого сора», если бы действительно знали… Но только узнать никому не дано, писатели врут профессионально и верят в то, что придумали, и чем больше они верят сами, тем убедительнее ложь и тем ослепительнее блестит исходный сор. И чем талантливее автор, тем вероятнее этот бывший сор покажется неискушенному читателю золотом…

К счастью, ложь литературная не называется ложью, она называется работой над деталью, расстановкой акцентов, метафоричностью и т. д. и т. п., и составляет в конечном итоге многосложный клубок под названием «практическая стилистика», не поддающийся даже поверхностному изучению.

Но тогда, во время этюда, я не имела об этом ни малейшего понятия. Просто моя правда не совсем подходила к заданной теме, и ее пришлось немного отредактировать. Не по смыслу, по форме.

Ехать в институт на следующий день было очень страшно. Я вовсе не была уверена в успехе. Всю ночь ворочалась, уснуть не могла. В голове прокручивались обрывки фраз из написанного этюда, все они казались чудовищно неправильными, неловкими. Корила себя: ну зачем я написала именно так, можно было бы совсем по-другому, и звучало бы лучше, и вообще… А про «самого дорогого друга», в конце, совсем по-детски получилось, смеяться будут, наверное. И за приемчик этот, «но я отвлеклась», тоже по головке не погладят, настолько это глубокий литературный архаизм.

В общем, ночь я провела весьма дурно. Не так дурно, как первую брачную, но головную боль к утру заработала. В институт ехать не хотелось, Герман меня еле-еле из дома вытолкал, сказал:

— Подумаешь, ерунда какая. Ну не поступишь. Ну и черт с ним. От этого не умирают!

— Умирать-то не умирают, а все равно неприятно, — отозвалась я. — И вообще, у меня голова болит. Я лучше дома останусь.

— Не останешься. А будешь упираться, я тебя за ручку в институт повезу. — Герман угрожающе сдвинул свои неровные густые брови и скрестил руки поверх живота. Вид у него был скорее комичный, чем грозный, но я не стала его разочаровывать. Зачем же обижать человека, он мне добра желает. И я притворилась, что он меня убедил. Сказала:

— Нет уж, спасибо, я как-нибудь сама.

— Так-то лучше, — подытожил Герман и спокойно засобирался на работу.

Из дома мы вышли вместе, поехали до метро на одном автобусе.

В переходе с Кольца на «Баррикадную» Герман демонстративно чмокнул меня в щечку, пожелал удачи и громко, чтобы побольше народу услышало, сообщил, что с работы вернется к семи часам вечера. Потом победно оглядел равнодушную публику: смотрите, мол, у меня тоже есть жена — и совсем неинтеллигентно погнался за подошедшим поездом. Я вежливо помахала рукой его удаляющейся сутулой спине и, делать нечего, отправилась в институт.

Глава 9

К

1 ... 44 45 46 47 48 49 50 51 52 ... 73
Перейти на страницу:

Комментарии
Минимальная длина комментария - 20 знаков. Уважайте себя и других!
Комментариев еще нет. Хотите быть первым?