заперший ларец, его ж и отпирает.

Ты, бывшая досель собраньем совершенств,

Зерцалом красоты, обителью блаженств

И оправданьем всех, без памяти влюблённых,

Взгляни: твои крыла волочатся в пыли,

Бесславья облака лазурь заволокли

Твоих глухих небес, виной отягощённых.

О Муза! ты её, лелея на груди,

Амврозией своей питала — погляди,

На что она твои дары употребила!

Презрев меня, она тобой пренебрегла,

Не дай смеяться ей! — ведь, оскорбив посла,

Тем самым Госпожу обида оскорбила.

Ужели стерпишь ты, когда задета честь?

Трубите, трубы, сбор! Месть, моя Муза, месть!

Рази врага скорей, не отвращай удара!

Уже в моей груди клокочет кипяток;

О Стелла, получи заслуженный урок:

Правдивым — честный мир, коварству — злая кара.

Не жди былых речей о белизне снегов,

О скромности лилей, оттенках жемчугов,

О локонах морей в сияньи лучезарном, —

Но о душе твоей, где слово с правдой врозь,

Неблагодарностью пропитанной насквозь.

Нет в мире хуже зла, чем быть неблагодарным!

Нет хуже есть: ты — вор! Поклясться я готов.

Вор, Господи прости! И худший из воров!

Вор из нужды крадёт, в отчаяньи безмерном,

А ты, имея всё, последнее берёшь,

Все радости мои ты у меня крадёшь.

Врагам вредить грешно, не то что слугам верным.

Но благородный вор не станет убивать

И новые сердца для жертвы выбирать.

А на твоём челе горит клеймо убийцы.

Кровоточат рубцы моих глубоких ран,

Их нанесли твои жестокость и обман, —

Так ты за преданность решила расплатиться.

Да что убийцы роль! Есть множество улик

Других бесчинных дел (которым счёт велик),

Чтоб обвинить тебя в тиранстве окаянном.

Я беззаконно был тобой порабощён,

Сдан в рабство, без суда на пытки обречён!

Царь, истину презрев, становится Тираном.

Ах, этим ты горда! Владыкой мнишь себя!

Так в полом мятеже я обвиню тебя!

Да, в явном мятеже (Природа мне свидетель):

Ты в княжестве Любви так нежно расцвела,

И что ж? — против Любви восстанье подняла!

С пятном предательства что стоит добродетель?

Но хоть бунтовщиков и славят иногда,

Знай: на тебе навек лежит печать стыда.

Амуру изменив и скрывшись от Венеры

(Хоть знаки на себе Венерины хранишь),

Напрасно ты теперь к Диане прибежишь! —

Предавшему хоть раз уже не будет веры.

Что, мало этого? Прибавить черноты?

Ты — Ведьма, побожусь! Хоть с виду ангел ты;

Однако в колдовстве, не в красоте здесь дело.

От чар твоих я стал бледнее мертвеца,

В ногах — чугунный груз, на сердце — хлад свинца,

Рассудок мой и плоть — всё одеревенело.

Но ведьмам иногда раскаяться дано.

Увы! мне худшее поведать суждено:

Ты — дьявол, говорю, в одежде серафима.

Твой лик от Божьих врат отречься мне велит,

Отказ ввергает в ад и душу мне палит,

Лукавый Дьявол ты, соблазн необоримый!

И ты, разбойница, убийца злая, ты,

Тиранка лютая, исчадье темноты,

Предательница, бес, — ты всё ж любима мною.

Что мне ещё сказать? — когда в словах моих

Найдёшь ты, примирясь, так много чувств живых,

Что все мои хулы окажутся хвалою.

«Аромат» Джона Донна и нюх Лорда Берли

Гильгамеш возглашает: «Я словам твоим внемлю.

Если, Знающий землю,

В преисподнюю снидешь и потерю увидишь, —

Вот мое наставленье:

Свой наряд прочный, чистый, надевать не стремись ты:

Порешат: „Чужестранец!“

Ты елеем не вздумай, о мой брат, умащаться:

Все на запах примчатся!»

Поэма о Гильгамеше.

Перевод С.Липкина

— Fee! Fie! Foo! Fum!

I smell the blood of the Englishman.

Из английской сказки

Четвертая элегия Джона Донна «Perfume» («Аромат»), в некоторых списках озаглавленная «Discovered by Perfume», может смутить нынешнего читателя своим открытым цинизмом, яростной враждой лирического героя к семейству его возлюбленной, особенно к ее отцу и матери. Проникнув в их дом, молодой человек оказывается опутан шпионской сетью. Со всех сторон его окружают враги, доносчики и соглядатаи. Это могло бы показаться авторской причудой или странной игрой воображения, — если не учитывать биографии Донна и той реальной охоты на людей, которая была характерной чертой английской жизни в эпоху королевы Елизаветы.

Дичью в этой охоте были католики. Они оказались на положении отверженных в собственной стране, практически были объявлены вне закона. Непосещение службы в англиканской церкви наказывалось неподъемным штрафом, а отправление католической мессы, сверх того, могло трактоваться как укрывательство католического священника, что уже являлось уголовным преступлением. Дома католиков обыскивали, стены простукивали — искали тайные убежища. Повсюду рыскали доносчики-ищейки, выявляя дома, где служили мессы. Среди перепуганных людей распространялись слухи, что готовится английский вариант Варфоломеевской ночи.

Семья Джона Донна оказалась втянута в эпицентр этих событий, и ему поневоле пришлось пристально следить за развитием кровавой драмы. Мать Джона Донна (кстати сказать, внучка знаменитого Томаса Мора) была истовой католичкой, и учителя, которых она нанимала для своего сына, все без исключения были католиками. Ее брат Джаспер Мор, священник-иезуит, был схвачен и казнен в 1584 году. Двенадцатилетний Джон Донн вместе с матерью ездил навещать своего дядю в Тауэр. А в 1593 году, когда Джон и его брат Генри были студентами в юридической школе Линкольнз-Инн, в комнате Генри арестовали молодого человека, обвиненного в том, что он являлся католическим священником. Генри под страхом пытки выдал его, и священника казнили со всей присущей тем временам свирепостью. Но и сам Генри не пережил его: умер от чумы в Ньюгейтской тюрьме. Подобная участь вполне могла ожидать и Джона. И хотя позже (примерно в 1597 году) Донн все-таки перешел