Наконец, над всеми этими согласиями и разноречиями доминирует главная идея всей поэмы, изложенная как рефрен после каждой каменной строфы: мысль о том, что собор принадлежит Матери нашей; храм остается верен своему тезоименитству, предан своему посвящению. Повсюду Приснодева — Владычица. Она занимает все внутреннее пространство, а снаружи на тех двух входах, западном и южном, которые не Ей посвящены, Она также является в каком-нибудь уголке: в навершии врат, в капителях, над фронтоном, в воздухе. Ангельская хвала искусства беспрерывно повторяется в изображениях всех времен. Эта богоугодная нить нигде не прерывается. Базилика Шартра — поистине удел Матери Божьей.

В общем, думал Дюрталь, несмотря на разночтения между некоторыми текстами, уразуметь собор можно.

Он содержит пересказ Ветхого и Нового Заветов, а помимо Святого Писания еще и апокрифов, относящихся к Богоматери и святому Иосифу, житий святых, содержащихся в «Золотой легенде» Иакова Ворагинского{52}, и святых, в Шартрском диоцезе просиявших. Это огромный словарь средневековой науки о Боге, Богородице и о святых.

Так что Дидро, быть может, близок к истине, говоря, что собор — декалькомания тех больших энциклопедий{53}, что создавались в XIII веке; только тот тезис, который он подкрепляет этим верным наблюдением, перекошен и становится неточным, едва он начинает его развивать.

Тут он доходит до представления, будто бы шартрский храм — не что иное, как переложение Speculum universale, «Зерцала мира» Винцента из Бове{54}, что он так же, как и этот сборник, дает очерк практической жизни и пояснения к истории человеческого рода во все века. Выходит, думал Дюрталь, сходивший за «Христианской иконографией» этого ученого в библиотеку, словно наши каменные странички якобы должны переворачиваться вот как: открываться северной главой, кончаться южными абзацами. И тогда, если его послушать, получается такой рассказ: сперва о книге Бытия, о библейской космогонии, сотворении мужа и жены, об Эдеме, затем, когда первочета изгнана, идет повествование о ее искуплении и страданиях.

«Поэтому, — уверяет автор, — скульптор воспользовался случаем, чтобы научить босских жителей работать руками и головой. Итак, справа от Адама, прямо перед глазами он изваял для всеобщего наставления каменный календарь со всеми сельскими трудами, далее ремесленный катехизис с городскими работами и, наконец, руководство по свободным искусствам для интеллектуальной деятельности».

И, научившись таким образом, люди жили из поколения в поколение, пока свет стоит, справляясь с картиной на южной стене.

В таком случае скульптурный реперторий становится памятной запиской по естественной истории и науке, словарем морали и искусства, панорамой целого мира. Следовательно, это и будет изображение «Зерцала мира», каменный экземпляр сочинения Винцента из Бове.

Все хорошо, да вот беда: во-первых, сочинение этого доминиканца писано несколькими годами позже, чем возведен собор, во-вторых, Дидрон в своих тезисах не уделяет никакого внимания значимости отдельных скульптур и расстояниям между ними. Фигурке, затерянной в поясе на вуте[40], он приписывает такую же цену, что и большим статуям, сопровождающим рельефы Спасителя и Божьей Матери, стоящим на виду. Можно даже сказать так: об этих-то статуях он и забывает; кроме того, Дидрон пропускает весь западный портал, который ему никакими силами не удалось втиснуть в свою систему.

В основе своей соображения археолога весьма шатки. Он подчиняет главное второстепенному и приходит к своеобразному рационализму, нисколько не соотносящемуся с мистикой того времени. Он клевещет на Средневековье, низводя божественное на уровень земного, давая Божье человеку. Молитва статуй, воспетая веками веры, в предисловии к его опусу становится всего лишь энциклопедией заурядных промышленных и нравственных советов.

Надо это обдумать потщательнее, продолжал Дюрталь, выходя выкурить сигаретку на площадь. Царский портал, размышлял он по дороге, — вход с почетного фасада, через него входили короли. Это же и первая глава каменной книги, да и все здание вкратце заключено в нем!

Как же все-таки нелепы выводы, предваряющие посылки, заключение, помещенное в начало труда, хотя по здравой логике оно должно было бы находиться на апсиде, в конце.

В сущности, подумал он, даже если это все оставить в стороне, главный портал занимает в храме такое же место, как вторая из учительных книг в Библии. Он соответствует Псалтыри, а Псалтырь — это своего рода краткое изложение, сумма всех книг Ветхого Завета и, следовательно, кроме того, пророческое мементо всей религии откровения.

Такова же и часть собора, расположенная на Западе, только в ней — компендиум Писания не Ветхого лишь, но также и Нового Завета; это эпитома[41]Евангелия, сжатый свод книг синоптиков[42]и Иоанна Богослова.

Но не это одно сотворил XII век, построив это сооружение. Славя Христа, он добавил новые подробности, проследив их по Библии от Рождества, начиная и заканчивая уже после Его смерти явлением во славе, возвещенным Апокалипсисом; он дополнил писание апокрифами: поведал нам историю святых Иоакима и Анны, поверил многие эпизоды бракосочетания Девы Марии с Иосифом; это все извлечено из евангелия Рождества Богородицы и протоевангелия от Иакова Младшего{55}.

Впрочем, все прежние святилища прибегали к этим преданиям, и, упуская их из виду, не прочтешь ни одной церкви.

Надо сказать, в смешении истинных Евангелий с баснями нет ничего удивительного. Не признавая за евангелиями Рождества, Детства от Фомы, от Никодима, книгой Иосифа Плотника, протоевангелием Иакова Младшего канонической достоверности, богодухновенности, Церковь не имела в виду отбросить их целиком и полностью, приравнять к вороху неправд и наваждений. Невзирая на то что иные из этих историй по меньшей мере смехотворны, в текстах апокрифов можно найти и точные данные, подлинные рассказы, которые евангелисты, столь скупые на подробности, не сочли уместным передавать.

Таким образом, когда Средние века оценивали эти чисто человеческие книги как правдоподобные повести, считали их важными для благочестивой памяти, в том не было никакой ереси.

В общем, думал дальше Дюрталь, подойдя к вратам, расположенным меж двух башен, к Царскому входу, в общем, этот огромный палимпсест с его 719 фигурами, нетрудно расшифровать, если воспользоваться тем ключом, что применил в своей монографии о соборе аббат Бюльто.