могучей воли смягчится при виде всякой стилизованной природы, всякой усмиренной прислужницы природы; и даже когда им нужно возводить дворцы, разбивать парки, они стараются не выпустить природу из узды. И наоборот, именно слабые натуры, которым не под силу совладать с собой, ненавидят жесткость стиля: они чувствуют, что, если бы их самих втиснули в эти жесткие стесненные рамки, они бы превратились под таким гнетом в серую обыденную массу – в рабов, которые, неся свою рабскую службу, ненавидят всякое услужение. Такие натуры – они вполне могут превзойти всех остальных – всегда стараются представить себя и все, что их окружает, как проявление духа свободы и независимости – им хочется казаться дикими, необузданными, странными, мятущимися, ошарашивающими: и это не так уж плохо, потому что только так они могут сделать себе хорошо! Ибо нужно только одно: чтобы человек сам себе доставлял удовольствие – и неважно, какую он выберет для себя поэзию, какое предпочтет искусство: только тогда человек приобретает вполне сносный вид! Тот, кто недоволен собой, готов в любую минуту отомстить за это: мы станем его жертвой, хотя бы за то, что все время должны терпеть его гадкий, безобразный вид. Ибо созерцание безобразного не пробуждает добрых чувств и действует удручающе.

291

Генуя. Я осмотрел этот город, его виллы и сады с многочисленными увеселениями, обследовал все деревушки и поселки, раскинувшиеся по всем окрестным склонам и холмам; и вот теперь могу с уверенностью сказать: я увидел лица прошлых поколений – какая богатая коллекция портретов, и каждый запечатлел отвагу и самовластность былых времен. Те люди жили и хотели жить в веках – достаточно взглянуть на их дома, построенные весьма основательно, украшенные с любовью, чтобы увидеть – это построено на века, а не на час: они хорошо относились к жизни, хотя к самим себе относились порой весьма скверно. Мне видится строитель, как он окидывает взором все дальние и ближние постройки, и взгляд его охватывает город, море, прослеживает очертания гор, как будто этим закаляется его сила, мечтающая захватить все видимое глазу: он хочет это подчинить своему плану, чтобы хотя бы отчасти вступить в безраздельное владение, а потом стать и полновластным хозяином. Нет в этой местности такого уголка, где не произрастало бы пышным цветом это ненасытное, исполненное собственного величия себялюбие, питающее дух собственничества и алчности; и подобно тому, как эти люди не желали признавать никаких границ, даже самых отдаленных, не имеющих к ним прямого касательства, и в безудержной погоне за новым воздвигали новый мир рядом со старым, так и у себя дома то и дело каждый восставал против каждого, стараясь как можно более изощренно подчеркнуть свое превосходство, а в качестве аргумента, сводящего на нет все притязания соседа, использовать свою личную беспредельность. Каждый снова принимался отвоевывать свою родину, загромождая ее своими архитектурными находками и переделывая все на свой лад, как будто это его дом, где все должно ласкать взор. На севере отрадно видеть, как все в строительстве подчинено закону и все охотно чтут законность и проявляют удивительную законопослушность, при этом угадывается то внутреннее самоуравнивание, самоупорядочение, которое, вероятно, владело душою каждого строителя. Но здесь же за углом ты можешь столкнуться с чудаком, который побывал в разных морях, пережил немало приключений и неплохо знает Восток, и этот человек, который с трудом переносит законы, законность, соседа – как что-то невыразимо скучное – и который глядит не без зависти на все то, что уже основано, обосновано и успело состариться; он хотел бы чудесной силой своей лукавой фантазии все это основать и построить еще раз, заново – хотя бы в мыслях – приложить свою руку, свои чувства, пусть даже это длится всего лишь краткий миг, когда в лучах послеполуденного солнца его ненасытная меланхолическая душа насытится наконец и взгляд будет требовать, чтобы явилось что-нибудь свое, родное, а не чужие образы.

292

Проповедникам морали. Я не хочу проповедовать никакой морали, но тем, кто берется это делать, я дам совет! Если вы хотите совершенно обесценить и лишить всякого достоинства все самое лучшее, все самое ценное, что есть на свете, то продолжайте, как прежде, вести свои суесловные речи об этом! Пусть все это станет гордым знаменем вашей морали, а вы будете трещать без умолку с утра до вечера о счастье, которое дарует добродетель, о душевном покое, о справедливости, об имманентном воздаянии; вашими радениями наконец все эти ценные вещи приобретут неслыханную популярность и станут достоянием толпы; но от грязных рук толпы все золото потускнеет и сотрется, и даже более того: оно превратится в обыкновенный свинец. Воистину, какие странные алхимики, что обращают золото в прах! Да, вы большие мастера, и как ловко вам удается обесценить все самое ценное! Попробуйте-ка хоть разочек воспользоваться другим рецептом, чтобы наконец найти именно то, что вы ищете, а не противоположное, как это бывало до сих пор: отрицайте существование тех ценных вещей, – к чему весь этот плебейский восторг? – постарайтесь укрыть их от праздного взора, пусть станут они достоянием одиноких душ, их тайным сокровищем, их застенчивостью, скажите: мораль есть нечто запретное! Быть может, тогда вам удастся привлечь на свою сторону именно тех людей, которым эти драгоценности вполне под стать и от которых действительно многое зависит: я имею в виду героев. Но притягательным для них будет только то, что может хоть немного нагонять страх и ужас, но уж никак не отвращение, которое вызывают эти хорошие вещи ныне! Мне кажется, вполне уместны будут здесь слова мастера Экхарта, если применить их к морали: «Я молю Бога, чтобы Он дал мне силы рассчитаться с Богом».

293

Наш воздух. Нам хорошо известно: кто только осмелится мельком, как бы походя взглянуть на науку – так умеют смотреть женщины и, к сожалению, многие художники, – тот в ужасе отпрянет, едва превозмогая головокружение перед этой строгостью служения, этой неумолимой последовательностью во всем – в большом и малом, перед стремительностью, с какою нужно уметь все взвесить, оценить и вынести суждение. Более всего его пугает то, что за все неимоверные усилия и старания, которые требуются для достижения высокой цели, здесь не услышишь слова похвалы или одобрения, скорее наоборот, как в армии – одни лишь выговоры и нагоняи, – ибо хорошая работа считается здесь правилом, а промах – исключением; а из правила, как известно, доброго слова не вытянешь. Эта «научная строгость» производит то же впечатление, что и церемонность, вежливость высшего общества – непосвященных она отпугивает. Но тот, кто сумеет привыкнуть к ней,