следить, чтобы леска не слишком провисала, и выбирать слабину, подматывая на свою катушку. После этого начинается искусство.

Приманка осторожно касается воды. Серия чуть заметных рывков со стороны стоящего на высоком берегу, так, чтобы имитировать движения бьющегося на поверхности воды насекомого. Шлеп. Шлеп-шлеп… Шлеп-шлеп-шлеп… Насадка вздрагивает, словно хочет взлететь, и снова падает. Язь бросается из глубины молниеносно. Вот тут важно не прозевать. Легкий водоворот — и приманка исчезает.

Надо подсекать именно в тот момент, когда на долю секунды натягивается поводок. Если раньше — язь не успеет схватить приманку, чуть позже — уже не успеваешь подсечь: наколовшись на крючок, язь выплюнет насадку.

Всплеск, рывок… Я подсекаю.

— Тяни!

Задремавший было Вадим, которому с низкого противоположною берега не видно, что происходит, лихорадочно начинает крутить катушку спиннинга. Толя бросается в траву, к воде, чтобы подхватить язя, а этот красавец, упираясь и взбивая воду, сверкает и дрожит на натянутой звонкой струне жилки.

— Есть… Большой!

Толя вязнет в иле у берега, откидывается навзничь и через голову бросает к ногам Вадима почти успевшего сорваться нашего первого язя. Выбравшись на твердое место и удостоверившись, что язь уже никуда не уйдет, Толя насаживает на очищенный крючок нового слепня. Теперь уже я вращаю катушку, и над притихшей было рекой опять повисают поводки.

Шлеп… Шлеп-шлеп…

— Никак поймали? — спрашивает остановившаяся позади меня Прасковья Васильевна. — И то дело! Будем теперь рыбу жарить, а то все макароны да макароны…

Немного поодаль у самой воды сидит наша кошка. Она неподвижна, и только изредка пробегающая по спине дрожь выдает то волнение, с которым она вглядывается в темную воду при всплесках.

— Тяни! Быстрее!!

— А-а-а… Сорвался!

— Ну давай нового…

Шлеп… шлеп-шлеп-шлеп…

— Давай! Давай-давай!

Еще один язь!

Обидевшись, демонстративно отряхивая лапы, кошка отправляется дальше по берегу и растворяется в сумерках.

35

Как он ворвался, из каких времен, пригвоздив к раскопу мою сегодняшнюю тень, этот маленький железный наконечник стрелы, только что обнаруженный среди неолитических черепков?! Маленький, ржавый, выпущенный из тугого лука, может быть, кем-либо из тех, кого мы месяц назад раскапывали на купанских огородах, он пробил слои и эпохи, вонзившись глубоко в землю, исчез из своего времени, уйдя глубоко в прошлое, чтобы вынырнуть далеко в будущем. В том будущем, которое на какой-то миг стало нашим настоящим. И вот я держу на ладони маленький сгусток проржавленного металла, извлеченный из времени… Куда? В безвременье? Или в остановленное «сейчас», которое его будет сопровождать, которое будет возникать для него — или для человека? — каждый раз, как он будет смотреть на этот кусочек ржавчины и прикасаться к нему?

Но тогда где же оно, это прошлое? Или необратимость времени касается только нас, потому что каждому из нас не дано ни прошлого, ни будущего, а только лишь настоящее? Все остальное — символ, знак, условность… Множество конечных бесконечностей, наделенных сознанием. И это — человек?

Как мало остается от человека!

Я хожу по раскопу, останавливаюсь у листов бумаги, на которых растут кучки черепков, рассматриваю их, зарисовываю украшающие их узоры, кремневые орудия, рассматриваю ножевидные пластинки, шлифованные долота, которые нет-нет да появляются из земли, и не могу отделаться от мысли, что все то, что мы из нее извлекаем, относится к человеку так же, как стружка или мраморная крошка — к той статуе, во время рождения которой они летели на землю из-под резца ваятеля.

Мы можем восстановить последовательность каких-то простых действий, угадываем назначение предметов, восстанавливаем призрачную схему жизни. Но, собственно, к человеку это относится так же, как к действительной жизни — неуклюжий детский рисунок, пытающийся обозначить взаимосвязь отмеченных взглядом предметов. А как заметить среди них человека, если самая его суть — чувства, мысли, порывы — оказывается неуловимой и невоспроизводимой даже живущими рядом с ним? Да, материи присуще свойство мышления, но свойство, качество — понятия уже не материальные, не вещественные…

Материя и дух? Извечный дуализм?

Но стоит только придать материи форму, оформить косное, бездушное вещество, извлечь из материала предмет, как он оказывается наполнен идеей, которую передал ему человек. Идею топора. Идею скребка. Идею глиняного горшка. Идею копья — сложную идею, возраставшую по мере соединения разнородных ее частей, разнородных идей, в свою очередь рождавших при своем соединении идею более высокого порядка. И опять вопрос: рождает ли? У человека? Да. Но опять получается, что, даже воплощенная в материи, идея сама по себе не существует. Она живет только в мозгу человека, и каждый раз человек оплодотворяет предмет, который способствует этому оплодотворению или препятствует своей формой. Без человека, более того, без посвященного в секрет идеи человека материя остается, как и прежде, мертвой. Форма всего лишь символ идеи, знак причастности к человеческому духу…

И возникает новый вопрос: не оттого ли человек так окружает себя символами, созданными им самим, что не в силах разобраться в иероглифах природы?

36

Ветер дует.

Вначале соседство станции раздражало: гудки, крики в мегафон, сутолока… Польцо для меня всегда было зеленым и тихим, а тут оказалось шумным и черным.

Сегодня станция снова врывается в нашу жизнь. Ветер несет к раскопу едкий дым горящего торфа. Торф горит в вагонах. Он залежался в караванах на фрезерных полях, перезимовал; его не успели вовремя вывезти, и теперь он самовозгорается. На запасных путях стоят почти целые составы, которые поливают из шлангов.

У нас еще и пыль. Черная, сухая. Там, где была дорога, перебитый и перетертый колесами культурный слой похож на асфальт. И когда скоблишь его, вся эта пыль поднимается от ветра и въедается в поры. Хорошо, что рядом река.

Толя с Вадимом, взмокшие, притаскивают теодолит и рейку.

— Все. Два коробка слепней!

— Кончили?

— Нет, еще один соберем.

— Я о плане.

— A-а… С этой стороны осталось привязать.

Мимо, громыхая по шпалам, в сторону Талиц, проносится санитарная дрезина. Резкие гудки мотовозов.

Рабочие собираются, выжимая на себе трусы.

— Опять авария…

Игорь, который бегал к диспетчерской, возвращается с известием: столкнулись мотовозы. Кто-то не перевел стрелку. Есть ли жертвы — неизвестно.

Работа не ладится. Все поглядывают в сторону станции, все ждут вестей. Почти у каждого или отец, или брат, или мать работают на дороге. С каждым может случиться.

Уже возвращаясь домой, встретил Прасковью Васильевну — запыхавшуюся, с красными от слез глазами, торопливо заматывающую на бегу платок.

— Пашку… Пашка в аварию попал! — всхлипнула она. — И не знаю — жив ли. Говорят, в город прямо повезли…

Только вечером удалось узнать, как это все произошло. Везде здесь лежит