— Хмм… — Шандра принялась задумчиво накручивать золотистый локон на палец. — А что ты скажешь про амплуа любимой зверушки? Ты мог бы гладить ее, а она мурлыкала бы в ответ… Или ты поселил бы ее в саду, чтоб она поливала цветочки и болтала с рыбками… А может, наоборот… Не сомневаюсь, ты бы справился и что-нибудь придумал. Ты ведь такой хитроумный мужчина, Грэм! Кажется, ревность покинула Шандру, сменившись иронией. Или она вообще не ревновала, а только делала вид? Во всяком случае, прогресс был налицо: там, где звучат шутки, нет места раздражению и неприязни.

— Я не люблю домашних зверушек, дорогая. И при всем своем хитроумии я мог бы сделать только одну вещь: дождаться окончания контракта и подыскать для Дафни новый мир.

— Это было бы сложно?

— Не думаю. Какая-нибудь планета на Окраине или развивающийся мир, где еще не приняли жестких иммиграционных законов… Я мог бы снабдить ее деньгами, оставить там и забыть о ней. Но надолго ли? Я знал, что она будет мучиться и страдать, если мы расстанемся таким вот образом; деньги мои превратятся в подачку, и чем я буду щедрее, тем с большей остротой она почувствует свою нищету. Не унижать ее, не оставлять ей ничего? Такой вариант тоже исключался: без денег она бы погибла.

По лицу Шандры промелькнула тень.

— Неужели деньги так много значат? Больше, чем любовь и доброта, милосердие и справедливость?

— Нет, девочка, разумеется, нет. Доброта, милосердие и любовь, оплаченные деньгами, неискренни и лицемерны, а купленная справедливость попахивает коррупцией. И все-таки деньги очень важны — не сами собой, а как залог свободы. Такова реальность, моя дорогая! Лишь богатый свободен, свободен в той мере, в какой это дозволено Мирозданием. Заботы о пище и крове не беспокоят его, он волен идти куда пожелает и делать то, к чему стремится… За деньги не купишь любовь, но как отыскать ее бедняку и как сохранить? Я знаю людей, которые брезгают деньгами, считая их злом, но это лишь поза, нелепая поза, признак скудоумия или гордыни. Ведь деньги не творят ни зла, ни добра — и то, и другое свершается человеком! Деньги лишь мера его могущества, силы и власти. Шандра покачала головой.

— Не знаю… Наверное, ты прав… Не знаю, Грэм… Я никогда ничего не имела.

— Но теперь имеешь и должна распоряжаться этой силой с толком. Как в случае с Файт.

Она улыбнулась, кивнула, и я продолжил рассказ о Дафни.

— Я пытался развить ее ум, но эта нива, кажется, была абсолютно бесплодной. Книги ее не интересовали — равным образом как и музыка, живопись или голофильмы, которые она смотрела со скучающим видом, не спрашивая ничего. Ей не требовались объяснения, ни мои, ни “Цирцеи" — ; главное, чтоб зрелище было красочным — и желательно со стрельбой, эротикой и мордобоем. Я не против таких картин, но все хорошо в меру; мера же означает разнообразие, а вкусы Дафни отличались удивительным постоянством. Временами я приходил в отчаяние, едва ли не в бешенство, и был готов придушить ее — но тут она прижималась ко мне, брала мою руку, начинала лепетать свои глупости, и сердце мое оттаивало. Ее губы были такими сладкими!

Моя супруга не удержалась от комментария:

— Кассильда бы сказала: вот лучший способ укрощения мужчин! И твоей Дафни он был известен! Не такая уж она глупенькая, как ты считаешь. Я мог бы кое-что возразить Шандре, но предпочел вернуться к Дафни.

— Сколько же длилось мое нелегкое супружество? Не пятьдесят лет, в этом я точно уверен. Совершив дюжину длинных прыжков, я выиграл за счет релятивистского эффекта какую-то толику времени — два десятилетия или побольше; возможно, лет двадцать пять или тридцать. Хвала Ремсдену, хоть с этим я мог управиться!

Соотношение личного или физиологического времени к стандартному колеблется у спейстрейде-ров в широких пределах и в конечном счете зависит от избранной ими тактики. У сторонников коротких прыжков этот коэффициент может быть равен одному к семи или к двенадцати, а Шард и другие торопыги добились феноменальных результатов — один к сорока и даже один к пятидесяти. Очевидно, это отражает характер каждого из нас, так как на протя-. жении тысячелетий коэффициент практически не меняется, подтверждая справедливость поговорки, что горбатого лишь могила исправит. Как-то я произвел расчеты и выяснил, что мой реальный возраст чуть больше двух тысяч лет, и это соотношение, один к десяти, меня вполне устроило. Чтобы выдержать его, я перемещаюсь прыжками в восемь-двенадцать парсеков и провожу в каждой из звездных систем месяцев пять-шесть, считая с торможением и разгоном на ионных двигателях. Но из-за Дафни я пренебрег своими правилами; риск дестабилизации был не так страшен, как опасность умереть со скуки.

Наконец звезды отмерили нужный срок, время истекло, мы добрались до Кадата, и я облегченно вздохнул. А потом вздохнул опять, но уже с самым горьким предчувствием.

— Почему, дорогой? — перебила меня Шандра. — Ты не хотел с ней расставаться? Или ее богатство пошло прахом?

— К счастью, нет. За эти пять столетий Кадат превратился в уютный и тихий мирок, где не было еще ограничений для иммигрантов — тем более весьма состоятельных. Я выяснил, что Дафни сохраняет свой гражданский статус и что капиталы ее приумножились стараниями опекунов. В их банке — удивительное дело!

— командовала прежняя администрация, и теперь я мог доверять этим людям как самому себе. Ведь они, в конце концов, не обобрали мою жену, устояв перед всеми искушениями!

— Прекрасно! У этой истории отличный конец, дорогой! Почему же тебя терзали горькие предчувствия?

— Потому что я слишком хорошо знал Дафни. Она не понимала, зачем существуют деньги и как ими пользоваться. Ей казалось, что главная цель, с которой их придумали умные люди, состоит в том, чтобы все остальные могли платить за удовольствия и развлечения. Пожалуй, это было верно в каком-то смысле, если считать всех остальных глупцами! Словом, я беспокоился из-за того, что Дафни промотает свой капитал и сядет на мель — а может, ее подтолкнут туда чьи-то заботливые руки. Я обратился к нашим банкирам, уговорив их не расторгать опекунский договор и выплачивать Дафни ренту, пока она не выйдет замуж за разумного и порядочного человека. Но критерии разумности и порядочности я описать не мог, поэтому кандидатура ее будущего мужа вызывала большие сомнения — им мог оказаться какой-нибудь мерзкий тип, ловец удачи, желающий попользоваться ее доходами. Но тут уж я ничего не мог поделать — как и мои банкиры! Я улетел с Кадата в расстроенных чувствах, терзаемый мрачными мыслями; я не сомневался — и не сомневаюсь сейчас, — что Дафни влипнет в какую-нибудь историю с самым печальным концом. Шандра пожала плечами:

— Наверно, такой опыт был бы для нее полезен. Но я думаю, остаться без гроша на тихом уютном Кадате — не самое страшное. Вот удрать от компании людоедов… или вычистить котлы в монастыре… или провести денек-другой в Радостном Покаянии, без пищи и питья… Такие вещи вырабатывают характер!

— Не думаю, чтоб Дафни это пошло на пользу, — людоеды сожрали бы ее, а в монастыре она бы повесилась. Не суди по себе, моя милая; трудности закаляют характер, если он есть, и губят, когда закалять нечего. Потому-то я и беспокоился о Дафни! ВеДь она, как и все мы, бессмертна, а в долгой жизни есть свой риск — рано или поздно сталкиваешься с ситуацией, когда необходимы мужество, мозги или хотя бы выдержка. Ничего такого у нее нет, и первая же передряга окажется для нее роковой. Ей будет мниться, что все к ней добры, что все вокруг — честнейшие милые люди, что денег у нее без счета, что она молода и прекрасна и никогда не умрет… Но все-таки ей суждено умереть. Я только надеюсь, что это случится не самым болезненным способом. Я замолчал. Шандра тоже молчала, опустив зеленые очи и разглаживая локон на виске. Потом губы ее шевельнулись: