На склоне жизни продолжая собирать в житницы зерно, король бетона не видел проходящие лета. В своем пиджаке жиголо на излете, Мериньяк казался скорее маленьким, чем хитрым. Вдруг он стал трогательным — старый малютка, которому жизнь перестала подчиняться как раз в тот момент, когда подводятся итоги. Опустошив последний стакан, тот, кто воплощал процветание недвижимости, посмотрел на свои руки. О ком и о чем думал Менеджер Года в июльских сумерках? Свет слабел, собираясь вокруг лавра, чья тень падала на гравий. Вилла погружалась в полумрак.

— Да я его знаю, — прошептал Вейсс.

Занятая своими мыслями, Элка не отреагировала, спрашивая себя, как настолько заурядный человек мог когда-то внушать ей такую страсть. Как и все его смертные братья, хозяин Франс-Иммо балансировал между величием каждого живущего, знающего, что он умрет, и «ничтожеством, полным тайн», как любил выражаться Мальро. Он не был ни цитаделью добродетелей, ни скопищем пороков; иногда радушный, но чаще неприятный, Мериньяк был похож на нее: человек со слишком человеческими слабостями. Словно чтобы доказать ее правоту, Менеджер стал ковырять в ухе мизинцем. Потом исследовал ею, перед тем как вытереть о шелк.

Франк встал, потянулся и направился к низкому столику, где стоял проигрыватель для компакт-дисков. Он присел на корточки. Вдруг в саду раздались первые такты танго Карлоса Гарделя «El dia que te quieras». Звук бандонеона напоминал определение, которое Сантос Диссеполо дал танго: «Грустная мысль, под которую танцуют».

«День, когда ты меня полюбишь» казался сгустком ностальгии, чем-то почти таким же прекрасным, как «Очи черные». Франк прибавил звук. Танго было рыданием души, и Мелкий Бес громко плакал. Он сделал несколько танцевальных па со стаканом в руке. Возил ли он Алису в Буэнос-Айрес? Предчувствовал ли он, что, вопреки уверениям танго, счастье никогда не возвращается?

Диск, очевидно плохо вставленный, начал блеять: танцор застыл на месте. Хотя и привыкший ко всякого рода какофониям, Вейсс заткнул уши. Мериньяк тщетно тряс проигрыватель. Через несколько минут ему удалось достать диск, который он начал топтать ногами. Садом овладела тишина.

— Вам нравятся «Очи черные»? — прошептала Элка.

Люк утвердительно кивнул. Элка спросила себя, не о божественной ли партитуре идет речь.

— Тогда скажите это, — настояла она.

— Кто живет в любви, живет в Боге, — прошептал Вейсс так, словно это было признание.

«Он любит меня», — подумала Элка. Лодка дня поднималась по ручью к лужайке, усеянной лютиками. Мериньяк упал в кресло, обхватив голову руками. Шпионы поняли, что он плачет. Путешественница из Арденн не почувствовала никакой радости. Ее равнодушие показалось ей безбрежным и пустынным настолько же, насколько необъятной была прежняя привязанность. Ей бы хотелось утешить Франка. Сочувствие заставляло ее страдать от печали других. Это была не добродетель, а условный рефлекс. Все выжившие обладают этой чертой.

Осколки разбитого диска напоминали Элке, что прежний идол падал с пьедестала. Взгляд Вейсса развенчивал статую, обрушившуюся в мертвой тишине. Настоящий или воображаемый, вечный или бренный, Менеджер, которого она так любила, мог продолжать обогащаться или окончить свои дни в тюрьме, Элке не было до этого дела.

В свете этого открытия шпионка поняла, что, возможно, настанет день, когда она почувствует такое же равнодушие в присутствии Вейсса. Ее новый бог был создан из того же тленного материала — любовного чувства. И то, что казалось невозможным в данную минуту — она любила Вейсса так, как никого не любила, — могло случиться в будущем. Каким бы жестоким он ни казался, этот закон относился и к Вейссу, стоит только ему превратить ее в своего кумира. Таким образом, можно было сказать, что самого дорогого на свете — Очей Черных — того, для чего живешь и без чего, возможно, умрешь, не существовало. Речь шла об иллюзии, которая рассеивается, когда всматриваешься в прошлое, и которая не имеет будущего.

Она смотрела на перекопанное поле, где когда-то каждое воскресенье верила в то, что видела; теперь она знала, что никогда ничего не видела, что все было внешним впечатлением, иллюзиями, оптическим обманом, ощущением, головокружением. Включилась автополивка, лужайки, хвойные деревья и кусты задрожали, издавая знакомый шелест, о котором Элка забыла, но который, лишь зазвучав, разделил ее жизнь надвое, воскрешая лето до Арденн. Сколько раз этот шепот был сигналом к отъезду, когда она поднималась из подвала с Мериньяком? Тысячи разветвлений прошлого зашелестели по рощицам ее памяти, освежая ее воспоминания, как источник, спрятанный в зелени, орошал каждую клумбу, каждый пласт земли. Мягкий и упрямый фонтанчик воды восстанавливал с мучительной точностью время, бывшее до Вейсса.

Странным образом вертящийся столбик воды как будто задавал ритм тем летам, которые придут, когда она и Вейсс исчезнут с картины; вода будет течь после них так же, как она текла до этого.

Услышать, как включается автополивка, убедиться в том, что она производит все те же звуки в то же время, несмотря на перипетии жизни, значило ощутить ирреальность последней. Потерял ли Мериньяк свою империю? Спас ли Вейсс ее от страны теней? Существовала ли действительность или нужно умереть, чтобы узнать это?

Люк показал на окно второго этажа, где открылись ставни. Луиджи и Леа высунулись, чтобы посмотреть на хозяина. Горничная располнела, но казалась менее уставшей от жизни, чем ее напарник. Луиджи был в темно-синем свитере и черных очках, которые Элка видела на похоронах Бертрана. Леа поднесла руку ко рту, как будто для того, чтобы спрятать улыбку, которая, вероятно, играла у нее на губах. Ставни закрылись.

— Такие люди, как он, всегда выпутываются, — подвел итог Вейсс, уставший от увиденного.

Он пошел к ограде, на которую снова залез. Присел, чтобы помочь подняться Элке. Спрыгнув с внешней стороны ограды, они очутились перед фургончиком.

— Новая эра, другие времена! — возликовала Элка, открывая сумку, висевшую у нее на плече.

В ней был паспорт Мод, в котором она хранила, на удачу, пакт былых времен. Она расправила листок и пробежала его глазами.

— Что это? — спросил Вейсс, заинтригованный видом крови.

— Ничего, — ответила она.

Она сняла свои золотые часы, прикрепила их к бумажному самолетику и бросила снаряд в сад к Мериньяку.

— А вы меткая, — констатировал Вейсс.

Священник сел за руль и включил мотор.

— Я вас не спрашиваю, который час, — сказал он, опуская стекло.

«Наш», — подумала она. Вейсс высунулся из окна, чтобы посмотреть, сможет ли он свернуть в аллею. Он ехал медленно.

— Вы сказали, что вы знаете Мериньяка? — переспросила пассажирка.

— В прошлом году он прямо здесь спас токсикоманку, которую избивали.

— Франк?

— Той ночью ваш друг сильно рисковал, дилер был вооружен.

— Это, наверное, была блондинка.