было уложить куда быстрей, зато он всегда брал с собой доспехи и оружие, которым умел владеть, это добавляло головной боли его слуге и оруженосцу. Канут тоже стал собираться ко двору, и тут обнаружили, что у него нет практически ни одного приличного одеяния, а это уже была забота новой швеи Алклеты и самой Ингрид, поскольку у профессиональной портнихи оказалось туговато с идеями, и графская дочь сама придумывала и рисовала для брата одежды. По рисункам Нина (так звали соотечественницу Ингрид) шила без напряжения. Она немного отошла, перестала панически бояться местных и даже иногда смеялась. Улыбка у неё была очень приятная, ласковая; когда она улыбалась, на щеках играли ямочки. Только при Кануте она никогда не улыбалась и вообще, кажется, ненавидела его.

С тех пор как швейная машинка оказалась в рабочем состоянии, на одно одеяние, которое прежде требовало не одной недели, тратилось дня два-три, не больше, если не считать отделку. Нина нашила Ингрид платьев по её наброскам, одела графа, исправила те платья графини, в которых Ингрид что-либо напортачила, и теперь торопилась закончить наряды для того, кого так ненавидела, потому что при дворе не будет швейной машинки, так как не будет электричества, а кому охота делать лишнюю работу? Для него она не так усердствовала, как для Ингрид или Алклеты, к которым искренне привязалась, шила ровно настолько хорошо, чтоб не было нареканий. Кануту же было совершенно всё равно, чего на него напялят, потому что терпел нарядную одежду лишь ради приличий.

Большинство гостей тогда отбыли сразу после праздника, на следующий же день, кроме графа Ардаутского, который решил плыть ко двору императора вместе с Соргланом. Он неназойливо, со знанием дела ухаживал за Ингрид, и граф Бергденский вынужден был в разговоре с дочерью констатировать, что гость ею не на шутку увлёкся.

– Ну и что? – равнодушно спросила Ингрид. – Ты хочешь, чтоб я вышла за него замуж?

– А ты – хочешь?

– Нет.

На этом разговор был закончен и больше не возобновлялся.

Госпожа Алклета торопилась закончить дела в поместье, чтоб можно было спокойно отплыть, Сорглан тоже нажимал на работников, чтоб обмолоченный хлеб скорей свозили в амбары, хотя он оставлял на хозяйстве сына, Бранда, и вполне доверял ему. Но кому незнакомо это желание всё сделать самому? Граф любил сам приглядывать за хозяйством. А Ингрид заботилась в первую очередь о сборах, потому что нужно было уложить уйму вещей. Она брала с собой и Нину, и Хельга, а тот, отбирая детали, торопливо собирал маленький генератор, надеясь на месте приспособить его к чему-нибудь полезному.

– В конце концов, – сказал он, – почему бы твоему отцу не купить кого-нибудь, чтоб вертел небольшую турбинку, когда понадобится? Электричество же будет нужно не постоянно, уж как-нибудь обойдёмся без освещения, а?

– Ты прав, – согласилась Ингрид. – Я тогда возьму с собой машинку. И фен.

– Давай. Лёгкую турбинку собрать не так сложно.

Сорглан снаряжал три корабля, да Канут ещё обязался последить за двумя большими судами, на которые предполагалось погрузить меха и прочие ценные вещи для продажи. Граф серьёзно поиздержался за лето, когда Алклета и Ингрид скупали террианские товары, и теперь собирался привести в порядок своё материальное положение, для этого кое-что из накоплений предстояло сбыть через знакомых купцов. Все наличные меха на два судна, понятно, не влезли бы ни при каких условиях, и потому взяты были только самые ценные – соболя, чёрно-бурые лисы, горностаи, куницы и нежный, ласкающий мех снежных котов – изящных северных созданий размером с маленькую рысь, щеголяющих роскошными, очень тёплыми и на диво красивыми шубками. Кроме того, Сорглан велел поднять на борт один сундук серебра из личных запасов – на всякий случай, поскольку в столице продавалось всё что душе угодно, и всё хотелось купить. Теперь же у него была дочь, которую ему нравилось баловать. Он уже признал, что дочь не расточительна (все эти траты на непонятные железки объяснились и оказались тратами во имя семейного блага), и ему хотелось накупить ей всего, что пожелает. Но не так легко тратить деньги на берегу северного залива и в непроходимых лесах.

Наконец собрались, в трюм загрузили огромные сундуки с платьем, утварью, драпировками и коврами, небольшие ларцы с украшениями и длинные сундучки, предназначенные под оружие. Остаток места заняли припасы, поскольку с собой брались и варенья, и соленья, и даже копчёности в количествах достаточных, чтоб лакомиться всю зиму. Сорглан выбрал тех дружинников – немного, не больше двухсот – кто должен был идти с ним. Предполагалось, что этого хватит, коль скоро местные корабли ходили не только на вёслах, но и под парусами. Взяли слуг – горничную госпожи Алклеты, маленькую хохотушку Эльгинн, которая должна была прислуживать Ингрид, слугу Сорглана и оруженосцев отца и сына. Остальные слуги должны были обеспечить комфорт на новом месте.

Ясным осенним утром они все наконец-то взошли на борт Соргланова флагмана, гребцы сели на вёсла – отходить от пристани на парусах не всегда удобно, редко когда удаётся сделать это с лёгкостью – и берег начал таять вдали. Ингрид стояла на корме и смотрела назад, на горы, медленно становящиеся из серых голубыми. Она куталась от пронизывающего ветра в плотный суконный плащ, подбитый шерстяным полотном, но не уходила. Ей казалось почему-то, что в туман уходит какая-то часть её жизни – во многом счастливая, в чём-то горестная, но дорогая для неё. Она пыталась понять свои ощущения, чтоб сообразить, что навело её на эту мысль, но не смогла. Может, по какой-то причине она никогда больше не увидит это место, это ли она предчувствует? Нет, не это, должно быть. Но что тогда? Она отмахнулась от этих мыслей. Наверное, снова глупость какая-нибудь, дурацкая женская чувствительность. Желание во всём видеть символ. Не стоит обращать внимание.

К дочери подошёл Сорглан. Махнул рукой в сторону горизонта.

– Хорошо идём, верно? К завтрашнему вечеру подойдём к Соно́ре.

– А что это?

– Остров у входа во фьорд Грена. В Грене у меня живёт троюродный брат, у него заночуем.

– А где заночуем сегодня?

– У одного голого островка. Он единственный позволяет к себе пристать, и там всегда останавливаются. – Он рассмеялся. – Не волнуйся. Я этот путь знаю как собственный горд, не будет такой ночи, когда ты ляжешь спать голодной.

– Я этого не боюсь. Я могу и всухомятку есть. Но лучше, конечно, тёплое.

– Само