Жалко. И Демона тоже. Он, наверное, совсем разочаровался в людях, убежал, чтобы и дальше бродить по ночам, пугая и отталкивая. Где его искать? А если найдешь, то поверит ли человеку, уже обманувшему однажды?

Но Вельский не обманывал, его ведь арестовали. И в камере держали. И допрашивали, наверное, часа три, выпытывая мельчайшие подробности вечера. А он, дурак, разливался соловьем, и Достоевского вспомнил, и Пушкина, и еще кого-то... потом объявился тип в синем костюме, адвокат, и долго пререкался со следователем, а Вельский, не слушая их совершенно, все про Демона думал и про то, что как бы дождь не начался. Собаки ведь тоже болеют.

Спор закончился победой адвоката, Вельского отпустили, хотя вряд ли надолго.

На улице был вечер, ясный и теплый, дымно-лиловый, с ровными рядами фонарей и черными силуэтами деревьев, с людьми и машинами, с запахами и звуками, которые Аркадий сейчас ощущал как-то совсем иначе, нежели накануне. Ярче, что ли?

А Демон ждал. Свернулся под лавкой, положив уродливую морду на костлявые лапы, и дремал. Рядом на газетке лежал нетронутый кусок колбасы, крупная мясная кость да половинка булки.

– Ну и что ты не ешь? – Вельский присел рядом и, протянув руку, коснулся шерсти. Жирная, с колтунами. И блох, наверное, полно. И уши вон больные, гнойные, и глаза текут.

Пес, как показалось, радостно оскалился. А верхний правый клык желтый, видать, тоже больной.

– Тебе есть надо много. Вон какой здоровый, прям как я. Только тощий, как... – хотел сказать «Женька», но осекся. Нету ее больше, и ведь вроде бы как сам хотел, чтобы не было, планировал, решался, а вот убили – и понял: неправда все прошлые желания. Муть одна.

– Ну вылезай, друг, пойдем домой.

Демон неловко выбрался из-под лавки и, потянув носом, подобрал-таки колбасу.

– Ешь-ешь, я подожду, – Вельский сел. – А то дома ни черта нету. Слушай, тебя бы помыть... и к ветеринару. Не любишь? Ну я сам врачей как-то не очень, но с тобой, друг, ситуация иная. Ты, друг, нуждаешься...

Лиловый вечер расцветал все новыми и новыми красками, Демон, проглотив и булку, громко, счастливо и с наслаждением разгрызал кость, а Вельский, сидя на лавке, вполголоса рассказывал ему о чем-то совершенно неважном. В данный момент он был счастлив.

* * *

– Тетя, ну скажи ему! – племянница продырявила зеленую крышечку на бутылке с кефиром и припала к горлышку. – Куда ему жениться! Тем более на этой! Да она ж... она его даже не любит, вот!

Этот аргумент, похоже, казался Аньке определяющим, впрочем, ею затронутая тема и вправду вызывала беспокойство. Серж и женится? На этой блондиночке, въехавшей в четвертую квартиру? Когда она появилась? Месяца три назад? И уже свадьба? Шустрая девочка.

– И меня она терпеть не может, – Анька облизала губы. – Она меня уродиной обзывает. Я ему сказала, а он знаешь, что ответил?

– Не знаю.

– Что я на самом деле уродина!

– Глупости.

– Вот! Если он на ней женится, она его вообще к рукам приберет, а меня из дому выживет! Кто она такая?! Откудова вообще появилась?

– Откуда, – механически поправила Дашка, повторяя про себя вопросы, озвученные племянницей. А ведь правильные вопросы-то, откуда молодая, красивая и одинокая девица появилась в этом доме? И как получилось, что Сергей, замкнутый и подозрительный после Риты, вдруг решился на женитьбу?

– Я у нее спросила, а она мне, типа, не твоего ума дела. И вообще она – хамка и истеричка! – нелогично закончила Анька, допивая кефир. – Теть Даш, ну ты ему хоть скажи, тебя он послушает! А то я начинаю, он сразу – заткнись и не вмешивайся, учиться иди. А я что, я ж пойду, я ж не против учиться, но она-то при чем тут?

Совершенно ни при чем. То, что происходило, Дашке не нравилось, более того, Дашку это настораживало, чудилось в появлении Елизаветы покушение на Дашкину шкатулку. И пусть не знают о ней ни Серж, ни племянница, ни уж тем паче пропавший после освобождения Милка, но за прошедшие годы страх потерять обретенное сокровище не ослаб. Наоборот, день ото дня он становился сильнее, прорастая ночными кошмарами, дневной подозрительностью, недоверием, которое доходило до алогично-параноидального, ставшего причиной распада тех коротких романов, которые случались на Дашкином пути.

– Значит, говоришь, свадьба?

Анька кивнула и вздохнула, нарочито горестно, еще по-детски, а ведь, если подумать, взрослая девица. Вымахала ни в мать, ни в отца: крупнотелая, рано оформившаяся и неуклюжая. Глуповатая, пожалуй, и неуравновешенная, легко впадающая в уныние и столь же легко находящая поводы для радости.

Нельзя сказать, что Дарья совсем не любила племянницу. Скорее уж то чувство, которое она испытывала по отношению к Аньке, было единственно доступным Дарье проявлением любви. И даже доверия, распространившегося настолько, чтобы дать запасные ключи от квартиры.

– И когда?

Она пожала плечами и, испустив очередной вздох, печально заметила:

– Наверное, скоро.

И была права. Свадьба состоялась в следующем месяце, несмотря на Дашкины уговоры и Анькины истерики. Последние довели Сержа до состояния тихого бешенства, и он пригрозил выслать дочь в другой город, «учиться жизни».

– И не смей за нее заступаться! – горячился он, заявившись вечером в Дашкину квартиру. – Ты хочешь, чтобы она стала такой, как Милка?

Дарья не хотела, и скандалов не любила, племяннице сочувствовала, а с новой супругой Сержа старалась не пересекаться. Это получалось на удивление легко – Елизавета в свою очередь не горела желанием сводить близкое знакомство с родней мужа. Она переехала в пятую квартиру, прихватив с собой злосчастное трюмо, а Аньку отправили вниз.

– В ссылку, – мрачно пошутила та. – Конечно, ему эта родной дочери дороже! Тетя, ну вы хоть скажите!

Дарья не сказала, Дарья не вмешивалась в ситуацию да и не особо вникала в нее – представился удобный случай с командировкой в Южную Америку. Потом была сама командировка, затянувшаяся на год, и еще полгода работы в Берлине, несколько статей по новым кардиотропным препаратам, несколько наработок, в большинстве своем не слишком удачных, и новое направление исследований.

Домой Дарья вернулась осенью и снова в дождь, по-ноябрьски холодный и темный, пахнущий прелыми листьями, чужими, смытыми в канализацию духами, сырой землей и еще жареной картошкой, аромат которой витал во дворе.

Захотелось есть. И спать. И наконец, больше никуда не уезжать отсюда. Дом выступал из дождя скучной серой громадой, в которой черными квадратами виднелись окна, а в них – скупые желтые отблески ламп. Под неработающим фонарем расплывалась лужа, а на клумбе, по краю которой торчали сухие кустики отцветших астр и бархатцев, мерз кот.