Но из здешних недостатков никто и не собирался делать секрета, и все технические сложности вполне удалось бы достаточно легко разрешить в короткие сроки и при небольших затратах, однако ни времени, ни денег у нас, как я догадался, не было.

— Только ленивый походя не пнет управленцев, — задумчиво посасывая трубку, сказал как-то раз один из моих коллег. — Но стоит лишь ознакомиться с бюджетом, как начинаешь понимать: большая часть наших проблем возникает оттого, что мы пытаемся жить исключительно по средствам. А все займы уходят на долговременные проекты. Мы строим для вечности, старина.

Помимо этих вполне устранимых недостатков, был еще один, по поводу которого я не мог не испытывать беспокойства: политического архива как такового попросту не существовало. Были целые горы папок с данными по отдельным районам и персоналиям. И ничего хотя бы отдаленно напоминающего конкретную политическую линию, чтобы ее можно было принять за основу и интерпретировать. И вот тут я впервые по-настоящему понял, что никакой сознательной политики на Кипре у нас попросту никогда не существовало: если, конечно, не считать таковой попытку предложить конституцию, нарочно сформулированную так, чтобы сделать ее принятие невозможным, или блокирование центрального вопроса — вопроса о суверенитете. В чем, собственно, тоже не было ничего неожиданного: Эносис был ключевым вопросом всей здешней жизни с самого момента нашего появления на Кипре, и, судя по всему, останется таковым и впредь. Подобного рода нелепости не имеют права на существование — следовательно, никакого Эносиса не существует. Местному радио уже запретили упоминать об архиепископе и о чем бы то ни было, с ним связанном — глупость настолько вопиющая, что я едва смог заставить себя в нее поверить. Может быть, в этом случае следовало запретить и всякое упоминание о слушаниях в ООН — и сделать вид, что никакой ООН тоже не существует? А как тогда быть с ее репутацией среди местного населения — которая, если судить по жителям моей деревни, была достаточно высокой? По всем этим вопросам нужно было срочно принимать какие-то решения, и наличие хоть сколько-нибудь ясно сформулированной политической доктрины сильно облегчило бы дело. Вот к примеру: следовало ли нам вести себя так, как будто греки — и впрямь греки? И взять в таком случае греческий национальный гимн — следовало ли играть его в День независимости, в то самое время, когда Афины передают по радио откровенно оскорбительные и подстрекательские материалы, призывая кипрских греков к открытому восстанию?

Внятной политической позиции относительно данной проблемы не существовало, так что первое время мне приходилось лавировать наугад между неким смутным выражением дружеских чувств и столь же смутными упреками: призывы к умеренности возносились на призрачных крыльях надежды. В качестве основы я решил использовать идею о традиционных греко-английских дружеских связях, будучи уверен в том, что уж здесь-то, во всяком случае, мне всегда удастся затронуть некую чувствительную струну, впрочем, положа руку на сердце, я действительно считал, что эта позиция может дать достаточно прочную базу для того, чтобы строить реальную политику.

Мои коллеги-сатрапы ("Злобные сатрапы из правительства Кипра" — Афинское радио) оказались людьми весьма добродушными и приятными, прирожденными либералами, скрупулезно честными в своих отношениях с внешним миром; однако они не видели никакого повода суетиться и лишний раз утруждать себя при сложившемся положении дел. Они воплощали ту непоколебимую уверенность, с которой Содружество, влекомое законом инерции, катилось по раз и навсегда установленным рельсам. Но ведь и впрямь странно было бы ожидать от слуг народа качеств, скорее свойственных солистам балета, — и расстраиваться, если ты таковых не обнаружил.

Одним из лозунгов дня был "поттеризм", обидный ярлык, коим наградил нас некий журналист, не дурак выпить и вообще отнюдь не дурак: он часто приезжал на остров, и его статьи всякий раз становились для меня настоящей головной болью, хотя на бумаге он и близко не подбирался к тем вершинам остроумия и сарказма, коими славились его устные высказывания в наш адрес. Он был уверен, что все чиновники принадлежат к породе безмозглых и безликих существ, которым вместо имен нужно либо присваивать порядковые номера, либо же обращаться ко всем и каждому одинаково: "Питер Поттер[75]".

— И снова Питер Поттер в своем репертуаре! — восклицал он всякий раз, услышав о следующем по счету перле административного разумения или об очередной инициативе правительства. — Ни с кем его, беднягу, не спутаешь.

Ключом к "поттеризму", по его мнению, была психология мелкого провинциального обывателя, и все поттеры в душе любители черствого печенья, преданные обожатели малолитражек, домашние деспоты и самодуры, и бог знает что еще. Критиковать, конечно, проще простого, гораздо труднее научиться подставлять другую щеку, и, вынужденный принимать эти оплеухи за всех моих товарищей-сатрапов, я отбивался как мог, стараясь по возможности отплатить той же монетой и самому автору, и всем его коллегам по цеху. В конце концов, в каждой административной структуре чиновник по связям с общественностью есть не что иное как мальчик для битья, а поскольку с прессой я работал уже не первый год и успел обрасти носорожьей шкурой, то даже постоянные нападки на меня в местной английской газете воспринимал скорее как забавное дополнение к ежедневным трудам.

Дел было так много, что на дурное настроение просто не оставалось времени, хотя порой я и бывал несколько раздражителен от усталости. Тяжелее всего было убедить администрацию в том, что ситуация может легко выйти из-под контроля; времена, лозунгом которых было "ни шатко ни валко", прошли. Здесь я потерпел полное фиаско. Строгие протокольные формальности министерства по колониальным делам не давали сделать ни единого лишнего движения. При всем желании (а было немало смельчаков, готовых преодолеть заграждения и начать ответственно и оперативно принимать самостоятельные решения) передвигаться на сколько-нибудь приличной скорости в Саргассовом море официальной документации было никак невозможно, а в этом море мы тонули с головой — все до единого, и не в последнюю очередь сам губернатор. Своевременная подача сводок, составление отчетов, бесконечные заседания каких-то комитетов казались полным безумием тому, кто только что видел, как архиепископ молится в соборе Святого Иоанна, и слышал угрожающий гул толпы. Общественные беспорядки постепенно усиливались, тон повышался, октава за октавой, и было очевидно, что в ближайшем будущем необходимость сдерживать этот процесс вынудит нас принимать активные меры. Архиепископ только что провел церемонию, собравшую весь остров, во время которой он с церковной кафедры сознательно и официально призвал к открытому мятежу. Правительство сохранило лицо, сославшись на неточности в интерпретации закона о подстрекательстве к бунту, поскольку было откровенно напугано острой реакцией на недавнюю прокламацию мировой прессы — защитницы свободы слова (когда за это хорошо платят). Хуже всего было то, что на остров уже начали прибывать славные буревестники от журналистики, а под рукой не оказалось никаких готовых статистических материалов, чтобы им скормить; я отправил всех штатных сотрудников выкачивать фактические данные из всех возможных отделов — при том что во многих отделах начальники как раз ушли в отпуск или разъехались по конференциям. Давать официальную информацию приходилось буквально на ходу, но тут, по крайней мере, я мог себя поздравить с ценным приобретением, поскольку колониальный секретарь, вероятно, под влиянием внезапного озарения, прикрепил ко мне необычайно инициативного и умного чиновника по особым поручениям, Ахиллеса Пападопулоса. Это был типичный представитель интеллектуальных кругов Кипра, один из трех братьев, сумевших выбраться из нищей горной деревушки под названием Пициллия. Его отец, седой и величественный крестьянин, иногда навещал нас, просто ради удовольствия посмотреть лишний раз на сына, который достиг столь головокружительных вершин на Правительственной Службе, что его даже наградили орденом. Ахиллес буквально души не чаял в своем старике, как, собственно, и все мы, и неизменно старался поудобнее усадить его в кресле, и еще просил принести ему чашечку черного кофе. Каждый из братьев был личностью по-своему примечательной: старший и младший тоже стали весьма уважаемыми людьми. И всякий раз, когда речь заходила о "поттеризме", мне приходила в голову одна и та же мысль: эта система не может быть совсем никуда не годной, если она дает возможность сделать карьеру таким одаренным и трудолюбивым юношам, как Ахиллес, в течение жизни одного поколения они из сословия крестьян перешли в сословие тех, кто на Кипре сходит за джентри. Свое место в рядах сатрапов он занимал с полным правом и в самый трудный период тащил на себе огромный объем работы, выполняя ее аккуратно и умно, несмотря на то что она была для него новой. Кроме того, его письменный английский отличался безукоризненной ясностью изложения, что также сильно облегчало дело.