войны, и выменяли собранные вещи на старую корову «Зорьку». А я зимой стал ходить в полушубке, вывезенном ещё из Загорья. Кормили «Зорьку» соломой, которую можно было брать на колхозных полях, но надо было работать, чтобы в колхозе давали лошадь для поездки за соломой. Я в Беловодовке работал с первого и до последнего дня.

Зорька никогда не давала больше 3-х литров молока, но к тем 500 гр. хлеба, которые давали эвакуированным из Ленинграда, это обеспечивало нам настоящее полноценное питание. Как-то, даже, выменяли на что-то меду в сотах, а у забивших овцу соседей – мяса.

Картошку и капусту в первую зиму мы выменивали на вещи. Среди эвакуированных прошел слух, что в 10 км от нас в татарской деревне, где был леспромхоз, можно выменять на одну и ту же вещь больше, чем в нашей Беловодовке. Мама, взяв саночки, пошла со мной в эту деревню. Я не помню, что мы там выменяли, я помню только часть дороги по льду замерзшей реки и дорогу за рекой через сосновый лес. У Беловодовки сосен не было.

Дядя Петя поместил нашу Зорьку в сеновал под навес, который был с трех сторон закрыт стенами, так что Зорька была защищена от дождя, сквозного ветра и снега. Солому большей частью привозил я, и она было общая, ограничений на неё в колхозе для тех, кто работал, не было. Купили для Зорьки в первую зиму и воз сена.

Телиться Зорьку пустили в хлев, считая, что так для коровы и теленочка будет лучше. Весной, когда теленок перешел на выпас, мы его отдали хозяевам коровы. Так было оговорено при покупке. Иначе у нас вещей на обмен не хватало.

А были в этой деревне дворы, где не было надворных построек. Коров в таких дворах хозяева держали на привязи у дома. Телиться таких коров вводили в избу, и в избе потом держали теленка, но бывало, и не редко, что корове удавалось избавиться от привязи, она убегала в поле и пряталась между двумя рядом стоящими скирдами соломы. Там и телилась. Еды (соломы) там было достаточно и было относительно тепло, но это не устраивало хозяев, которые лишались молока, корову отыскивали и возвращали к дому, а теленочка вводили в дом.

Однако крестьяне не могли съесть этого теленка, не могли выпить все молоко. Каждый двор обязан был сдать государству определенное количество мяса, яиц, молока, картошки, и шерсти, если были овцы, а ещё и деньги. Было бы понятно, если бы этот налог брали во время войны – во время войны в городах было голоднее, чем в деревне. Но такой налог брали и до войны, и после войны. И уйти из колхоза было нельзя – колхозники, как крепостные, не имели паспортов.

Зимой 42—43-го к одинокой женщине, у которой муж был ли уже убит, или не был ещё убит, но был на фронте, и которая была не в состоянии выполнить все эти налоговые обязанности, пришли за недоимки отбирать корову. А чем детей кормить? Она завела корову в избу, а сама стала с топором в дверях: «Не пущу! Не отдам! Зарублю! Всё одно погибать!»

Дядя Петя рассказывал, как до войны то ли председатель колхоза, то ли председатель сельсовета потерял печать. Кто-то её нашел, и много колхозников воспользовавшись этой печатью, понаписали себе справок, что их из колхоза отпустили, и удрали из колхоза в город – в основном в Красноярск, – к нему тяготели.

Только Хрущев после 53-го года отменил этот налог и начал выдачу колхозникам паспортов.

Во время войны крестьяне в город не стремились.

В соседней избе в семье был сын всего на год старше меня, но если я был «мальчик», то он был «парень» – он за плугом ходил. Моих сорока килограммов было мало, чтобы плуг удержать в земле.

Крепкий красивый юноша, его по разнарядке организованного набора мобилизовали на строительство домны в Кузбассе. К победе мы шли, планомерно наращивая свою мощь. Строились рудники, шахты, домны, заводы. Работали строители по 12 и, даже, по 15 часов, с утра и до вечера таская тяжелые носилки с бетоном и кирпичом по строительным лесам. Вечно голодные, мокрые, холодные. «Все для фронта, все для победы».

Керсновская пишет, что на таких стройках среди мобилизованных бывали случаи членовредительства – они устраивали нарывы на руках, грозящие гангреной, чтобы хотя бы несколько дней отдохнуть в госпитале. Очень это страшное время – война. За все послевоенное время, вплоть до нынешних дней, я знаю только один лозунг, воспринимаемый всеми безоговорочно – это «Лишь бы не было войны».

Соседский юноша не выдержал этой новой для него жизни и сбежал. Но, куда убежишь? Пришли, забрали и отправили обратно на стройку, и там за побег отдали под суд. А суд в родном Зырянском районе.

Осенней грязной дорогой (ведь дороги были только проторенной среди полей и лесов полоской – ни кюветов, ни, покрытия), под дождем прогнали колонну из Кузбасса в Зырянку через родную деревню – это более двухсот километров. Не один он был – сбежавший, да и по другим статьям, может быть, были. Может быть, и через другие деревни прогоняли для острастки. Осудили их и погнали обратно на стройку, только теперь они будут жить за колючей проволокой и похлебка будет еще жиже.

Мы в это осеннее время еще были «в поле» в общей избе.

Отношение к его побегу не было осуждающим. Просто рассуждали:

– И чего бежал? Куда убежишь?

– Зато на фронт не пошлют.

– И то верно, ну, сколько ему дали? Перебьется.

Кто-то в темноте посчитал, что лучше отработать на победу на каторге, чем быть убитому на фронте в 17 – 18 лет. А вот будущий писатель Астафьев добровольцем на фронт ушел. Кому что. Я читал, что многие заключенные просили отправить их с каторги на фронт в штрафную роту. Всякие разговоры были у нас на полевом стане после работы перед засыпанием. Говорили и про «сибулонцев». Так до войны называли скрывавшихся в тайге убежавших из сибирских лагерей заключенных. Теперь к ним добавились дезертиры, призванные из ближайшей округи. Местные боялись встречи с сибулонцем, я думаю, что и сибулонцы не меньше боялись встречи с местными.

Фронт подошел к Сталинграду и прошел слух, что когда немцы возьмут Сталинград, то колхозы распустят. Перед сном, лежа на полу в избе полевого стана, начались мечтания: «Перво-наперво поставлю стан, буду вкалывать день и ночь…». Стан – это небольшая избенка рядом с полем, где во время страды живут по несколько дней, чтобы не тратить время и не гонять лошадей для каждодневных поездок домой. В деревню приезжают, чтобы помыться в бане и набрать продуктов на неделю. Мечтали-то молодые парни – допризывники.

Со времени коллективизации прошло всего с десяток лет. Каждый знал свое поле, и утром, распределяя на работы, поля называли именами прежних хозяев: «Ты, Иванов, пойдешь на Петрово поле, там надо…».

Поле дяди Пети было через лог напротив дома. Было у него 40 гектаров – такие наделы до революции давали переселенцам. Деревня была крепкая. Хлеб на продажу возили в Мариинск.

При коллективизации 40 гектаров отошли в колхоз, а для прокорма оставили 40 соток, но 40 гектаров все равно надо было обрабатывать (минимум трудодней), иначе могли отнять и 40 соток.

Декларировались-то колхозы, как кооперативные хозяйства, где крестьяне, используя машины, удобрения и содержа скотину в общих стадах, сообща работают, добиваясь высокой производительности труда, с государством расплачиваются по плану определенным заранее налогом, остальное делят между собой пропорционально трудовому вкладу. Увлеченные этой идеей, в нее, верно, поверили и руководители государства, на первых порах обобщили все – и землю и скотину. В первый после коллективизации год зерна дали так много, что дяде Пете пришлось засыпать зерном горницу. В своем хозяйстве до коллективизации молотили не в раз, а тут все разом выдали. Попутным следствием коллективизации было то, что коллективом, как и стадом легче управлять. Коллектив собирается и голосует (кто же будет против, если все голосуют) за принятие социалистических обязательств по сверх плановой сдаче урожая своему, родному государству, На второй год поменьше дали. Быстро дошли до 500 гр. за трудодень, а потом и вовсе, просто стали спускать указание: сколько оставить (по 100), а остальное сдать. П. А. Малинина пишет, что и в Костромской области они по столько примерно получали. Фактически вместо твердого