– Обойдемся без пресса, суть, в конце концов, довести заявление до органов информации, а не в церемониях, – бодрится Ира и отправляется с Кириллом в обход пресс-центров. Идти с ними отказываюсь, у меня непреодолимая неприязнь к профессионалам от пера и политики. Вам нужно – пожалуйста, приходите, получайте информацию, которой я сочту полезным поделиться, но просителем я не буду.

На следующий день узнаю от Иры, что один из них тотчас повернул, когда увидел сопровождающую их машину. Другой оказался храбрее и принял заявление.

– Вы хотите уехать? – спросил он, не вдаваясь в объяснения. Кирилл, поколебавшись, ответил:

– Да!

На следующий день, 28-го, прямо с работы захожу к нему домой. Встреча без радости, без надежд. Разговор не получается, игра в шахматы не получается. Сидим, молчим. Назавтра – то же. Идем в детский сад за Ильюшей.

В холле просматриваются с одной стороны улица, с другой – двор. Среди топтунов подозрительное оживление. Смотрим с Кириллом друг на друга. Он делает несколько шагов к окну во двор.

– Бесполезно, Кирилл, дом несомненно оцеплен.

Выходим, он с Ильей в сопровождении топтунов идет на почтамт. Он оглядывается, машу ему рукой, он мне. Забирать его будут, когда он отведет Ильюшу домой. Через полчаса, в семь вечера 29 декабря 1977 года Кирилл арестован.

Следователь Рацыгин объясняет, впрочем, что это пока не арест, а задержание, Кирилл в КПЗ. Видеться с ним нельзя, передать можно только сигареты.

– Тем более, – добавляет Рацыгин, – что он объявил голодовку.

На работе меня вызывают к телефону. Саша.

– Андрей Дмитриевич просит тебя вечером приехать к нему.

Мне уже то не нравится, что просьбу Сахарова передает он.

– Чего ради, Кирилл уже сидит. Разговоры опять разговаривать?

– Ты неправ, еще не все потеряно, он только задержан. Хочешь, поедем вместе.

Нас ждут Татьяна Михайловна , Наум Мейман, Ира , еще кто-то, не помню.

– Наверное, я должен сказать, как представляю себе случившееся, – и без задержки выпаливаю, что на душе и в мозгах. Не щажу Сашу, осыпаю его упреками. Понимаю, что в доме академика уместна сдержанность, но, черт возьми, я не диссертацию защищаю, а второй день голодающего сына. Не знаю, как далеко бы зашел, но неожиданное обстоятельство остужает мой пыл.

Андрей Дмитриевич сидит, прикрыв лицо рукой, – признак сосредоточенности, как я мельком подумал. Вдруг, еще раз взглянув, замечаю, что между большим и указательным пальцами выглядывает его глаз. Он внимательно, со спокойным любопытством меня разглядывает. Продолжаю говорить, но возвращаюсь к этому взирающему на меня без всякого смущения одинокому глазу, отвлекаюсь этой странностью и вскоре умолкаю.

Бывает, много наслышан о человеке, его словах, поступках, и вдруг мелочь раскрывает его перед тобой полнее, чем долгое знакомство. Мое с Андреем Дмитриевичем – самое поверхностное. Как всем, разумеется, мне известна его правозащитная деятельность, но в отличие от многих, если не большинства, единомышленников я от него не в восторге, и чем дальше, тем меньше он мне нравится, и потому не ищу сближения с ним. Но об этом ниже, не хочу сбиваться с темы, речь о задумчиво уставившемся на меня глазе.

Все мы не прочь украдкой отметить выражение чьего-либо лица, но, застигнутые врасплох, отводим взор, словно провинились. Только малые дети нестеснительно разглядывают лица, и эта непосредственность у взрослого меня подкупает, хотя необычностью сбивает с толку.

Саша кратко повторяет свои аргументы. С большим достоинством игнорирует мои нападки и выглядит как отец, дающий сыну предметный урок выдержки.

– Не понимаю, – говорит Елена Георгиевна , – никогда не понимала и не пойму такую позицию. Мы прилагаем массу усилий, большей частью бесплодных, чтобы вызволить из заключения людей, а вот появляется возможность предупредить посадку и – не воспользоваться ею! – Она говорит медленно, словно размышляя вслух. – И потом, – продолжает она, – мы что, по-большевистски смело в бой идем и как один умрем?

– Знаем, Елена Георгиевна, вы бы всех спровадили на Запад! – вставляет Саша.

– Верно, всех бы прогнала, – смеется она. – Ты напрасно ждешь поддержки Запада, Саша, он тебя не поймет, я тоже.

Елену Георгиевну Боннэр я недолюбливаю. Ее важные манеры, снисходительно уверенный тон скрывают, мне думается, скудость мышления. Для меня она только жена Сахарова, и я удивлен значением, которое ей придают в Хельсинкской группе. То, что она сказала с таким апломбом, – цинично и за тридевять земель от проблемы, которую она действительно не понимает и не поймет.

«Всех на Запад» как цель демократического движения?! Она явно путает ее с собственной, а взаимопонимание с Западом мне представляется образцом холуйства.

– Вы, Саша, словно выбираете, между тем выбора у вас нет, отъезд – единственно достойный для вас выход, – говорит Андрей Дмитриевич с определенностью бесспорной мысли. Он, очевидно, приписывает упрямство Саши недоразумению, которое рассеется. – Совершенно неважно, что Кирилл, которого я, кстати, не знаю, не просит вас уехать. Вы обращаете внимание на несущественное и отвлекаетесь от сути проблемы. Она в том, что, как человек нравственный, вы теперь обязаны согласиться на отъезд.

– Почему «теперь»? – спрашивает Саша.

– Потому, что связали себя заключительными словами своего заявления. Помните? «Если Кирилл меня попросит, я уеду», – писали вы. Пока брат колебался, можно еще было медлить, но поскольку теперь он определенно хочет ехать, вам невозможно оставаться, дожидаясь его просьбы к вам.

Саша мрачнеет, аргументация Сахарова ему не нравится.

– Почему же, Андрей Дмитриевич, вы согласились с моим заявлением, когда я Вам его зачитал перед пресс-конференцией?

– Ваше заявление и тогда не понравилось, но мне казалось, решение полностью согласовано в семейном кругу. Теперь я в этом сильно сомневаюсь.

Саша немного медлит, затем спрашивает:

– Андрей Дмитриевич, к вам обращались люди, которые, выйдя от вас, не возвращались домой, они исчезали, их убивали. Разве это мешает вам продолжать свою деятельность?

Ошеломительной дерзости удар. Ждем, затаив дыхание. Жестокий вопрос, нисколько не оправдывая Сашу, ставит под сомнение моральное право Сахарова судить об его нравственности. «О, Саша, на сильные же ты способен приемы!» – думаю я.

Андрей Дмитриевич взволнован, он тоже такого не ожидал.

– Саша, мне больно это объяснять. Когда я понял, что могу невольно быть причиной несчастий, то категорически отказался от посещения незнакомых людей. Это вам известно.

– Вас шантажировали внуком, Андрей Дмитриевич, это же вас не остановило.

– Я выпроводил его, Саша, это вам тоже известно.

– А если бы потребовали вашего отъезда, взяв внука заложником?